Хаим Калин - Багдад, до востребования Страница 6

Накануне расставания Саша рассматривал выездные визы Миши, испытывая щемящую грусть, а порой – и мятеж мироощущения. Распалялся он, глядя на фото Лены с малышами, коим отдельная виза не полагалась. Детки жались к чреву матери – то ли испугавшись фотоаппарата-пугала с черной накидкой, то ли внемля ее тревоге – отчизна-мачеха ведь гонит в неизвестность. Чуть позже, уже как специалист по лессэ-пассэ[6], пусть неоперившийся, Саша Гусев гневался на фактуру портяночных «паспортов», ранящих глаз остроконечными занозами-волокнами. Он сопоставил почерпнутое на стажировке обличье Нансеновского паспорта – проездной документ Лиги Наций для сотен тысяч изгнанных Октябрьской революцией граждан – с нынешним, уже советским, мандатом эпохи регламентируемого беженства и мысленно «смотал его в рулон», вестимо какой…

Между тем, после отъезда Миши, Саша остался в отчей системе координат, из которых и в самых мрачных помыслах драпать не намеревался. В первую очередь – как патриот, связанный с отчизной незримой, но духовно не отторгаемой пуповиной, а во-вторых, – как преданный, заботливый сын. Посему, как бы Саша невольно не симпатизировал Мишкиному новому пристанищу – Израилю, допустить нарушение должностной инструкции, да еще на заре карьеры, он не мог. Его, ленинского стипендиата, гордость выпуска, Минвуз едва впихнул в укомплектованный на 100 % из блатных «Шереметьево», и начальство лишь искало повод «чужака» от престижной должности отлучить.

Прежде Гусеву ни один израильтянин на дежурстве не встречался, так что столкнувшись с Шахаром, его словно перемкнуло. Безразмерная кольчуга инструкций спутала разум, и Саша бесхитростно провел параллель между убывшим в один конец Мишкой и Давидом Хубелашвили, предъявившим практически такую же, как и у приятеля, «портянку». Как итог заключил: не персона ли нон-грата гость? После чего, не долго думая, кликнул начальство – подальше от греха…

В тот вечер, наскоро отужинав, Саша сидел за письменным столом допоздна. Уклонился даже от обсуждения новогоднего сабантуя, куда отец с матерью пригласили нескольких друзей и родственников. Саша сочинял другу письмо, притом что его израильского адреса у него не было. Писал, так сказать, впрок, на вырост. Даже не задумался, что на первых порах, в лихорадке обустройства, Мишке может быть не до писем.

За семь дней разлуки чего-либо значимого в Сашиной жизни не приключилось, если не считать сегодняшний мини-инцидент на работе. Его Саша и живописал во всех подробностях, с присущими ему юмором и самокритичностью – как он все напутал… При этом, ближе к концу, заметил: «Если в твоей, Мишка, новой стране все так невозмутимы, как сегодняшний гость, то никакой Саддам с ракетами вам не страшен. Но все же тебе лучше было переждать на родине – дома и стены помогают, как бы всем нам здесь хреново не жилось».

Глава 3

– Семен Петрович, Москва!

– Опять? Да что б их… А кто?

– ГКЭС, управление кадров. На первой, Семен Петрович.

Семен Талызин, главный инженер «Владимироблэнерго», сорока девяти лет от роду, с ненавистью уставился на оторвавший его от дела аппарат. Казалось, что сей предмет – всех его бед начало. И впрямь в состоявшемся разговоре Семен Петрович дружелюбностью не отличался. Весьма краткую беседу закруглили просительной интонации вопрос и негодующий ответ.

– Может, передумаете, Семен Петрович? С учетом всех обстоятельств, ваша ставка удваивается…

– На какой ляд мне эти гробовые! Заварил Саддам кашу, пусть расхлебывает! Даже не подумаю, прощайте. – Семен Петрович бросил трубку, не дожидаясь отклика.

Семен Талызин, не последний в иерархии советского энергоснабжения чин, суетливо ерзал в кресле, передавая неожиданную метаморфозу. Будто оборванный разговор ему до лапочки, а все неудобство в том, что звонок оторвал от крайне важной, по значимости – равнозначной физиологическому отправлению – процедуры.

Тут Семен Петрович резко подался вниз и что-то высматривал под столом, однако, ничего не найдя, вновь распрямился. Тяжелое, испещренное красными прожилками лицо и мутный взор подсказывали, что у Талызина гипертонический криз, а неизъяснимая досада в лике, с учетом недавних поисков, – следствие неудавшейся попытки скачок давления купировать. Меж тем напрашивалось: что он искал под столом? неужели обронил лекарство?

Талызин насторожился, как будто близясь к некоей покалывающей коготками разгадке, после чего метнул взгляд на трюмо, расположенное слева, рукой подать. Образ страданий осветила направляющая цели, и резвым, несообразным хворому виду движением Семен Петрович устремился к нижней створке, приподнимаясь. Распахнул и изрек гортанное: «О!»

Взволновавший его предмет – на глаз, четырехсотграммовая стеклянная емкость с прозрачной жидкостью. По внешнему виду, сосуд для химреактивов. Только на лекарственный препарат – что объемом, что отсутствием ярлыка – находка не походила…

Талызин схватил емкость левой рукой, но застыл. Медленно повернул голову к входной двери, прислушался. Из приемной доносился голос секретарши. Судя по обрывкам фраз, – телефонограмма, предписывающая явиться на совещание.

Семен Петрович опустил руку, встал на ноги. Бесшумно отодвинул кресло, после чего, осторожно передвигая ноги, двинулся к двери. Практически бесшумно повернул запор и столь же осмотрительно проделал путь обратно. Извлек из трюмо сосуд, откупорил резиновую пробку-шляпку и где-то на четверть заполнил жидкостью стоящий на подносе стакан.

В кабинете резко запахло спиртом.

Талызин подбавил в стакан аналогичную порцию воды из графина, чуть взболтнул и одним махом промочил горло.

Он скривился, втягивая в легкие воздух. Подхватив графин, прильнул к горлышку, но пил недолго – лишь несколько глотков. Продолжая гримасничать, протер губы и подбородок ладонью, затем потешно насупился.

Спустя некоторое время Талызин курсировал взглядом по столешнице, поблескивая ярко вспыхнувшими зрачками. В какой-то момент уткнулся в емкость с «лекарством», лениво потянулся и сплавил под стол. Последние трое суток сосуд обретался именно там, на ночь, правда, перекочевывая в трюмо. Уже в понедельник, к обеду, хлопанье створками Талызину надоело, и он, как это прежде случалось, укоротил «потребительский» маршрут – на один, весьма хлопотный прогон.

Талызин распахнул форточку и бессмысленно уставился в окно, казалось, ни о чем не думая и ни за кем не наблюдая. В унисон общему провису – слегка выпирала челюсть, усугубляя и без того нелицеприятный вид.

Включая выходные, главный инженер «фестивалил» пятый день к ряду и ничего поделать с собой не мог. Законченным алкоголиком вместе с тем он не был, поскольку, выходя из очередного запоя, месяца два-три, в зависимости от обстоятельств, обет воздержания держал – без особых усилий, душою не морщась.

Между тем некий аккумулирующий алкогольную зависимость центр в его мозгу был инфицирован – Талызин это знал точно. Если бы червоточине не противостояла масштабная, независимая личность кандидата технических наук и крупного хозяйственного руководителя, то пагубная страсть давно бы главного инженера в добровольческую армию отбросов общества призвала. Оттого Семен Петрович избегал большинства торжественных мероприятий – как по месту работы, так и в кругу семьи и друзей. Время от времени, однако, он наступал на собственные грабли, уговаривая себя: порой все же можно, дабы снять стресс. Ведь раздражителей в его нелегкой, аварийно опасной отрасли хватало, а в последний год, в проекции надвигающего общественно-экономического коллапса, – их число зашкаливало.

Иначе говоря, стоило Талызину чуть пригубить, как, покатившись безудержно по наклонной, на пять-семь дней из нормального ритма жизни он выпадал, заваливаясь в подземелье голых физических рефлексов, но сохраняя, как ни диво, профессиональную хватку. Был знаменит тем, что в состоянии клинического, затяжного отравления исправно ходил на работу и адскими, выворачивающими нутро усилиями держал бразды правления подведомственной структуры в руках.

Так или иначе его жизнь катилась к водоразделу: безоговорочно завязать или банально окочуриться. При этом с каждым месяцем циклы ремиссии ужимались, и Семен Петрович, выражаясь по-народному, регулярно запивал. Его слабина, конечно же, получила огласку, и все чаще звучали ехидные смешки подчиненных за спиной и окрики высокого начальства: «Доколе?!» И правда энергетика – не ликероводочный завод, бормотухой не отделаешься…

К тому же его недюжинный ум начал давать сбои, и Талызин нередко свои распоряжения элементарно забывал. На первых порах, в силу своей изобретательности, он образуемые запоем узлы развязывал, но со временем, по мере того как болезнь прогрессировала, в объемной связке ключей ведомства уже путался…