Виктория Платова - Победный ветер, ясный день Страница 58

Теперь же он превратился в пигмея, в головастика, в садовую улитку, раздавленную чьей-то неосторожной пяткой. Ничтожность лейтенанта Ягодникова была сопоставима.., была сопоставима… Вот черт, ее даже не с чем было сопоставить!

— Что вы хотите этим сказать? — повторил свой ничтожный вопрос ничтожный Гурий.

— Ничего. Я просто не думаю, что это — несчастный случай. Я думаю… Нет, я точно знаю, что это — убийство…

… Она оказалась идиоткой.

В квадрате, в кубе, в п-ной степени.

Главным действующим лицом заведомо провальных математических формул. Каким образом получилось, что она — внучка академика, дочь профессора и выпускница мехмата — не смогла решить простенький пример на вычитание? Но случилось то, что случилось, — пример решили без нее.

А чахлым иксом оказался в результате флакон дорогого одеколона «Сто видов Эдо».

Найдя его, она… Впрочем, ей еще придется осмыслить всю цепочку, последовавшую за флаконом. И попытаться связать все звенья — не пропустив ни одного.

Переполовиненный флакон — это было первое, что увидела Лена, когда вернулась в гадюшник за Маслобойщиковым и Гжесем. Прямо на глазах у потерявшей дар речи Лены мэтр вылил очередную порцию «Ста видов» в стакан. И отправил густо пахнущие миндалем и гибискусом миллилитры себе в пасть.

— Что вы делаете, Гавриил Леонтьевич?! — пролепетала Лена, когда к ней вернулась способность говорить.

— Раре Satan, pape Satan aleppe! — выдал очередную латинскую абракадабру мэтр, заглатывая содержимое стакана.

— Паразит! Забулдыга! — Лене не оставалось ничего другого, кроме бессильной констатации в духе Светани.

— Прощаю! Всех прощаю! — Маслобойщиков задрал бороду перпендикулярно потолку и разразился демоническим хохотом. — Всем — индульгенции!.. Раре Satan, pape Satan aleppe!.. Этой биксы груди, груди, мы, поверьте, не забудем!!!

От его рыка затрясся стол, а стаканы и бутылки в ужасе прильнули друг к другу.

А до сих пор спокойно наблюдавшая за происходящим буфетчица даже вышла из-за стойки. И поманила Лену пальцем.

— Вы бы увели безобразника этого, — сказала она. — Я здесь семь лет уже, всякое перевидала, — у нас тут гоп-компании собираются, будь здоров. Но такого…

— Да, конечно, — Лена залилась румянцем. — Простите, ради бога… Я сейчас…

Сейчас что-нибудь придумаю.

— Он что, артист, да?

— В некотором роде.

— Вот и я смотрю… Шебутной какой-то… А известный артист?

— Известный… Был когда-то.

— И в кино снимался?

— Может быть…

— Собачья работа. То-то спиваются все, через одного… Артисты… Мы могли уже сто раз милицию вызвать. Но не стали, — задумчиво протянула буфетчица, глядя в пространство.

— Я понимаю… Спасибо… Извините за неудобства…

Лена вытащила из кармана три мятые десятки и трясущимися руками всучила их буфетчице. Та презрительно приподняла лысоватую, небрежно подведенную карандашом бровь, но деньги взяла. И снова удалилась в императорскую ложу прилавка — чтобы оттуда пронаблюдать, что же предпримет несчастная Лена Шалимова.

Нет, у нее не было ровным счетом никакого плана. В клиническом случае с мэтром мог помочь только один план, вот уже на протяжении длительного времени разрабатываемый Светаней: ломом по башке, молотком по пяткам, ножом по сердцу, — но таких полномочий у Лены не было. И потому она, стараясь не глядеть на осовевшего, окончательно запутавшегося в переложенных на латынь Шекспире и матерных ругательствах Маслобойщикова, принялась расталкивать Гжеся. Ровно через полторы минуты ей это удалось. Гжесь оторвал голову от стола, захлопал глазами и непонимающе посмотрел на Лену.

— Проспался? — зло бросила она. — С добрым утром!

— А! Ты чего?!

— С добрым утром, говорю!.. Поднимай этого… Эдмунда Кина [18], чтоб ему пусто было… И сам поднимайся!

К чести моментально протрезвевшего Гжеся, он сразу же оценил обстановку.

И прибегнул к самому эффективному средству в борьбе с закидонами мэтра. Средство это было взято напрокат у основателя МХАТа Станиславского, до сих пор почитаемого в среде раздатчиц театральных биноклей и распространителей театральных билетов. Очередная тирада мэтра (в духе злодея-аристократа японского театра кабуки) была встречена Гжесем громогласным:

— Не верю!!!

Суровый глагол подействовал на Маслобойщикова как удар бича. Мэтр скуксился и затих. Теперь его можно было брать голыми руками.

— Нам пора, — добил лежачего Гжесь. — Засиделись.

— Да-да, ты прав, друг мой… — пролепетал стреноженный Маслобойщиков. — «Adhaesit pavimento anima mea!» [19]. Сейчас отправимся по тракту всех скорбящих…

«Сейчас» растянулось на несколько минут. Маслобойщиков высосал горестные остатки «Ста видов Эдо», отрыгнул ярко-фиолетовым драконьим пламенем и вручил бренное тело Гжесю.

Через пять минут едва шевелящий плавниками мэтр был погружен в пыльный аквариум «шестерки». Гжесь устроился спереди, на пассажирском сиденье, и, дождавшись неровного, с перебоями, стука двигателя, произнес:

— Ну, поехали, смертнички!..

Затасканно-издевательская реплика предназначалась Лене: как персональный шофер его жена была бесперспективна, а путешествие с ней в одной машине было сродни купанию в бассейне с нильскими крокодилами — шансы остаться в живых были примерно одинаковыми.

Еще несколько часов назад и сама Лена думала точно так же. Но теперь, когда безразмерный, полный странных, пугающих открытий день перешел в заключительную фазу, — теперь все изменилось. Изменилась и сама Лена. Изменилась настолько, что лихо сорвать машину с места ей не составило никакого труда. Как не составило бы труда съехать на раздолбанной таратайке по ступенькам королевского дворца в Бангкоке или по Потемкинской лестнице.

Как не составило бы труда пройтись на двух колесах, перемахнуть через пяток выстроенных в ряд «КамАЗов» или устроить автослалом на какой-нибудь экстремальной трассе.

— Ну, ты даешь, мать, — меланхолично булькнул Гжесь, когда Лена лихо, один за другим, обставила джип «Паджеро», джип «Фронтера» и фуру с финскими номерами.

Булькнул — и покрылся нежными зеленоватыми пятнами.

Нежно-зеленый перешел в насыщенный, когда Лена — в самый последний момент — удачно вписалась в поворот на скорости в 100 километров. Этот ее маневр Гжесь, повисший как окорок на ремне безопасности, прокомментировать так и не смог, зато прорезался Маслобойщиков.

— Эй, потише, не дрова везете! — подал реплику мэтр с заднего сиденья.

Лена и ухом не повела, да и плевать ей было и на Маслобойщикова, и на Гжеся заодно. Нет, она везла не дрова.

Она везла что-то совсем другое. Совсем.

Это «другое» она вытащила, выудила, вырвала из пасти гиеноподобного алкоголика Печенкина. Не сама, конечно, а с помощью малолетнего Пашки. После визита в «Селену», а еще больше после разговора с яхтсменом Сергеем, а еще больше — после просмотра фотографии с Афой в главной роли Лена вдруг открыла в себе качества, до сих пор ей несвойственные. А именно: жгучее любопытство и такую же жгучую решимость. Неизвестно, прорезались бы они, если бы у истоков всего этого парусно-железнодорожного кошмара не стоял Роман.

Но Роман стоял.

Вернее, сидел, пришпиленный к мачте.

Чертов Пашка с его не в меру подвижным скаутским воображением описал мертвого Нео так явственно, что представить его иначе, чем сидящим в «Такарабунэ», Лена уже не могла.

Мертвый бог на мертвой яхте.

Мертвый бог настоятельно требовал жертвоприношений. И агнец для заклания был выбран немедленно. Вернее, не агнец даже, а воняющий портянками козел, настоянная на спирте гиена с гнусным именем Василий Печенкин. Мысль о визите к Печенкину возникла сразу же, стоило им с Пашкой покинуть таунхауз у Залива — с яхтой «Посейдон» и развевающимся на ее вершине вымпелом-рыбой. Точно такой же (или почти такой) был сейчас в руках у Лены. А до этого — был в руках у Пашки. А до этого…

До этого он был в руках у Нео.

От этой мысли у Лены кружилась голова.

Нехорошо кружилась: неужели это и есть первое прикосновение руки Романа к Лениной руке?.. Пусть опосредованное, но прикосновение. Что бы она только не отдала, чтобы прикосновение было другим!..

Но ничего другого уже не будет.

Никогда.

Это «никогда» и заставило ее действовать.

— Вот что, Пашка, — сказала Лена, как только они добрались до машины. — Сейчас…

— Что?.. — выдохнул Пашка полным отчаяния голосом. И посмотрел на Лену полными отчаяния глазами.

«Только не говори: „Сейчас я отвезу тебя домой“. Только не говори, только не говори. Все, что угодно, только не это…» — явственно прочла Лена в потемневших Пашкиных зрачках и моментально слипшихся ресницах.

— Сейчас ты мне покажешь логово этого своего Печенкина.

— Зачем?

— Нужно, — отрезала Лена. — Хочу с ним потолковать.