Виктория Платова - Победный ветер, ясный день Страница 8

Лена Шалимова и Гжесь Вихура поженились пять лет назад. В ту пору Гжесь заканчивал актерский факультет театральной академии, а Лена писала диплом «Математические методы оптимального управления». Диплом был так себе, да и студенткой Лена была так себе: никаких склонностей к точным наукам у нее не было (к гуманитарным, впрочем, тоже). На мехмат ее устроил отец, неожиданно объявившийся в пору позднего Лениного отрочества. До этого Лена знать не знала о его существовании, беззаботно жила в провинциальной Коломне, беззаботно каталась на «Яве» пэтэушника Генки Фрязина и беззаботно мечтала о карьере маникюрши. И о тихом семейном счастье с пэтэушником Генкой Фрязиным. И о трех детях — тоже: о девочке (обязательно старшей) и двух мальчиках-близнецах.

Отец приехал летним утром электричкой из Москвы; долго отирался у калитки, долго беседовал с матерью Лены — подуставшей от жизни хабалкой с санэпидстанции. Мать отвечала за дератизацию предприятий города и на мир смотрела с брезгливостью — так же, как и на подотчетные крысиные хвосты. Беседы Лена не слышала: она тихонько сидела в своей комнатке, сгорая от стыда за мать-грозу-коломенскихкрыс и за весь их несуразный быт. Перед совершенно незнакомым ей, хорошо одетым седым человеком в стильных очках без оправы.

Через полчаса появилась мать со сногсшибательной новостью:

— Ты едешь в Питер. К своему отцу.

— К моему отцу? — безмерно удивилась Лена. — Разве у меня есть отец?

— Представь себе. Я же не богоматерь, в конце концов!

— И зачем я должна к нему ехать?

В гости?

— Учиться. Взрослая ведь девка, школу уже закончила. Пора и о будущем подумать.

Нельзя сказать, чтобы это известие сильно порадовало Лену, — мечта о карьере маникюрши и семейном гнезде с девочкой постарше и двумя мальчиками-близнецами стремительно отдалялась.

— И когда я должна ехать?

— А чего тянуть? Сегодня и поедешь.

— Но…

— Хочешь всю жизнь просидеть в этой дыре, как я?..

«Хочу, еще как хочу», — подумала Лена, но вслух высказаться не решилась. Она никогда не перечила матери. Она была примерной дочерью.

— Хочешь выйти замуж за дебила Генку?

Хочу, еще как хочу!..

— Почему это он дебил?

— Потому что, — отрезала мать. — Через полгода начнет водку глушить, через год — лупить тебя как Сидорову козу, через пять — от белой горячки подохнет. Или разобьется по пьяни на своем мотоцикле.

— А я?!

— А ты вдовой останешься, — глаза матери горели недобрым пророческим огнем. — Да еще с детьми. Дай бог — один будет. А если целый выводок? Выводок я не прокормлю!..

Закончив тираду в стиле древнегреческой Пифии, мать полезла на шкаф за чемоданом: судьба Лены была решена.

В тот же день они с отцом уехали из Коломны. Генка даже не проводил ее, променяв душераздирающее прощание на футбол по телику. Мать торопливо всплакнула у раскрытых дверей электрички и так же торопливо дала последние наставления:

— Ты отца не стесняйся, требуй свое, веревки из него вей, он тебе больше должен. А в общем, неплохой он человек, Анатолий Аристархович, да и жизнь, видно, его поприжала!.. Ну, может, оно и к лучшему, Питер — город приличный, не пропадешь.

А мне тебя тянуть уж невмоготу…

…Питер и вправду оказался городом приличным, вот только чересчур холодным.

Холодным был и отцовский дом. В нем царил культ матери отца — Виктории Леопольдовны. Лене и в голову не приходило назвать ее бабушкой. Только по имени-отчеству и только на «вы». Впрочем, и сама Виктория Леопольдовна обращалась к Лене исключительно на «вы».

— Не ставьте локти на стол, милочка.

И подтирайте за собой в ванной комнате, пожалуйста. Вы ведь в профессорском доме, а не у себя в Кинешме.

— В Коломне, — тихо поправляла Лена.

— В Кинешме, в Коломне — какая разница. Мой сын, а ваш… — в этом месте своих ежедневных наставительных спичей Виктория Леопольдовна всегда скорбно поджимала губы, — ..ваш отец — человек, безусловно, совестливый. Мягкий, добрый…

«Размазня, — припечатала бы старуха, не будь она такой интеллигентной, — размазня, который вбил себе в голову, что виноват перед нахрапистой девкой из провинции и ее отродьем. Виноват грехами взыгравшей отпускной плоти, — единственными грехами, которые легко отмолить».

— Но я, милочка, человек совсем другого склада…

"На мне где сядешь, там и слезешь, — припечатала бы старуха, не будь она такой интеллигентной, — пусть размазня перед тобой стелется, а я тебе ничего не должна.

Скажи спасибо, что приветили, не дали пропасть в Кинешме… Костроме, Калуге, Коломне, Караганде… Какая, впрочем, разница!.."

Первые два месяца, проведенные в доме Виктории Леопольдовны на Васильевском, стали настоящей пыткой. Каждый день Лена порывалась уехать обратно — в залитую солнечным светом и зеленью патриархальную Коломну. И — не уезжала.

Из-за отца.

В первый (и единственный) раз он нашел ее за три минуты до отхода московского поезда. Лена уже сидела в вагоне, когда увидела его. Отец упирался ладонями в окно и, не отрываясь, смотрел на нее. Грудь его тяжело вздымалась, по щекам текли крупные слезы, а губы что-то безостановочно шептали. Впрочем, Лена безошибочно поняла — что:

«Прости меня, прости меня, прости меня!»

Конечно же, она никуда не уехала. Она выскочила из вагона в самый последний момент, позабыв сумку с вещами и рискуя свалиться под колеса. Сколько они простояли на перроне под дождем, обнявшись и все прощая друг другу, — час, минуту, всю короткую Ленину жизнь?.. Отец сбивчиво говорил Лене, что никогда не подозревал о ее существовании, он и предположить не мог, что после коротенького курортного романа, интрижки на Рижском взморье, на свет появится она… Что, если бы Ленина мать не написала ему спустя столько лет, он никогда бы не узнал, что у него взрослая дочь… Красавица-дочь… Жизнь его отцвела пустоцветом, заросла крапивой, пятьдесят три года — и никого… А вот теперь у него взрослая дочь… Красавица-дочь… Неожиданное, позднее счастье… Счастье, счастье, а Виктория Леопольдовна, что ж — ты уж прости ее, девочка, ты же умница… Со временем она все поймет. И примет — со временем. Нужно только потерпеть…

…Когда терпеть становилось невмоготу, Лена закрывалась в своей комнате с видом на лютеранское кладбище, плакала и ждала отца. С отцом ей всегда было хорошо. Ей ни с кем не было так хорошо. Никогда.

Они много гуляли — дочь должна знать город отца, как же иначе! Они ходили в цирк и зоопарк (отец как будто наверстывал упущенное, ведь с маленькой Леной он в цирк и зоопарк не ходил); в выходные наступал черед театров и музеев (Лена-подросток проскочила театры и музеи, теперь приходилось к этому возвращаться). А вечера, свободные от прогулок, были посвящены математике: отец слепо верил в то, что Лена обладает математическими — семейными — способностями. Математика была главным делом всех Шалимовых — деда-академика, отца-профессора.

И теперь вот — Лены.

Никаких особых способностей у Лены не оказалось, но на мехмат университета она все же поступила, — чтобы не огорчать отца. Она сделала бы все, что угодно, только бы не огорчить его. Она смирилась даже с поджатыми губами Виктории Леопольдовны. Терпи, терпи, чернавка, отцу еще тяжелее!..

Отцу действительно было тяжелее всех: он обожал дочь и души не чаял в матери, он разрывался между обеими своими женщинами. Единственными близкими существами, за которых готов был отдать жизнь.

— Ты идеалист, Анатолий, — клевала его Виктория Леопольдовна. В строго отведенные часы: сразу после вечернего чая.

— Что же дурного в моем идеализме?

Ты сама за него ратовала столько лет.

— Не передергивай, милый. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Поверил наглой бабе из какой-то Кинешмы…

— Коломны, мама, — тихо поправлял отец.

— Кинешма, Коломна, какая разница!..

Великовозрастен и сед, а купился на грязную инсинуацию, как ребенок! Господи, ты же знаешь, на что способны иезуитки из провинции. Вспомни Маняшу, нашу домработницу! Ушла со скандалом, да еще сервиз из кузнецовского фарфора прихватила, А Аристарх Дмитриевич этот сервиз обожал. И академик Асатиани тоже. И членкор Перельман! Ты только вспомни…

— При чем здесь кузнецовский фарфор? При чем здесь членкор с академиком?!

— Сервиз — всего лишь наглядный пример, так сказать, иллюстрация…

— И слава богу, что прихватила! И черт с ним, с сервизом, гори он синим пламенем… Этот сервиз — кошмар моего детства…

— Ну, какая она тебе дочь, скажи на милость?

— Дочь.

— Тупая девица, которая не в состоянии построить даже сложноподчиненное предложение, не может быть твоей дочерью!

— Она — моя дочь. — Вот он и наступал, момент, когда в тихом голосе отца появлялся металл. — Она моя дочь, и тебе придется с этим смириться.

Перед металлом Виктория Леопольдовна со всей ее хрупкой брезгливостью была бессильна. Оставалось только по обыкновению скорбно поджать губы и вперить взгляд в поясной портрет академика Аристарха Шалимова кисти художника Павла Корина. Что Виктория Леопольдовна и проделывала — в качестве ритуального жеста.