Ян Флеминг - Операция «Шаровая молния» Страница 17

— Видите, мистер Бонд, — рассмеялся повеселевший Ларго, — вы попали из огня да в полымя. Уж Домино вам не спустит. Ну что же, прощайте, мне по вашей милости нужно крепко поработать.

— Благодарю за игру. Мы будем в ресторане. Выпьем шампанского за мой спектр удачи.

И снова по лицу Ларго пробежала тень. Гадая, можно ли объяснить такую реакцию сугубо итальянской боязнью сглаза, Бонд вслед за девушкой вышел из игорного зала.

В ресторане домино направилась к самому дальнему, тонущему в полумраке столику, и тут Бонд заметил, что она чуть-чуть прихрамывает, вся фигурка ее на миг увидалась трогательной, беззащитной… Это совсем не вязалось с уверенным, ярким обликом «куртизанки высшего класса», как, вероятно, назвали бы Домино французы.

Бонд заказал розового шампанского «Клико» и на пятьдесят долларов белужьей икры (а меньше нет смысла и спрашивать, объяснил он, не заметишь, как съешь).

— Что у вас с ногой? — спросил он. — Ушиблись на пляже?

Она посмотрела серьезно:

— Нет, просто одна чуть короче другой. Вас это огорчает?

— Наоборот, очаровывает. В вас сразу появилось что-то беззащитное, детское.

— Во мне, уже далеко не юной содержанке… Вы это хотели сказать? — Она смотрела с вызовом.

— А вы так о себе думаете?

— Так думают обо мне в Нассау. — Она не отводила глаз, но в них вдруг мелькнула мольба.

— Не слышал… И как бы то ни было, свое мнение я составляю сам. Хотите расскажу, что о вас думаю?

— Какая же женщина откажется? — улыбнулась она. — Только не завирайтесь, а то не буду слушать.

— Вы еще совсем молоды, хоть и притворяетесь опытной, все испытавшей. Росли в достатке, имели, так сказать, кусок хлеба с толстым слоем масла и вдруг остались почти нищей. Решили заработать на хлеб с маслом сами и обнаружили, что просто так не заработаешь, придется драться. Вы женщина и оружие избрали женское — свое тело; это оружие надежное, только пользоваться им надо хладнокровно, оставив в стороне чувства. Вы так и сделали. Но чувства ваши не умерли совсем, вы просто заставили их замолчать. Теперь у вас есть все, вы сорите деньгами, но пожалуй, немного скучаете. — Он рассмеялся. — Добавлю еще несколько штрихов, а то портрет невыразительный. Вы обольстительны, своевольны и жестоки.

— Особой проницательности вам не понадобилось. Кое-что я сама рассказала, кое— что вы знаете об итальянках как типе. Вот только с чего вы взяли, что я жестока?

— Когда проигрываешься, как Ларго, а твоя спутница все видит, но не утешит,, не подбодрит — она поступает жестоко. Досадно проигрывать на глазах у женщины…

— А мне надоело, что он все время выигрывает, что ему везет! — перебила она. — Мне хотелось, чтоб сегодня выиграли вы, и притворяться я не собиралась. Кстати, вы не упомянули мое единственное достоинство

— честность. Люблю — так люблю, ненавижу — так ненавижу. С Эмилио у нас сейчас что-то среднее… Он знает, что я к нему равнодушна, но он и не ищет любви, а только власти. Отрабатывать же, как вы выражаетесь, хлеб с маслом мне все трудней и трудней… — Она осеклась. — Налейте-ка еще шампанского, выпьем, а то глупый у нас разговор. И купите мне сигареты «Моряк», я соскучилась по своему любимцу.

— По кому вы соскучились? — покупая пачку, переспросил Бонд.

— О, вы же ничего не знаете! — Она вдруг повеселела, горькие складки у рта разгладились, голос зазвенел. — По верному моему любовнику, моряку из мечты! Вот он — нарисован на пачке. Это лучшая картина на свете. Вы, конечно, в нее никогда не всматривались и не замечали, как прекрасен моряк. Он — моя первая любовь. Мы бродили с ним по парку и запирались в спальне, я тратила на него все карманные деньги. А в награду он открыл мне целый мир, что лежал, чужой, непонятный, за воротами Челтенхэмского женского колледжа, воспитал меня, научил не стесняться мальчишек, не поддаваться тоске и страху; он был моим лучшим другом, советчиком. Картинка на первый взгляд непритязательна, но в ней — целая жизнь. Я расскажу вам историю моряка с броненосца «Герой», видите, так написано на бескозырке. — Она сжала Бонду руку. — Сначала он плавал юнгой на парусном суденышке, вот оно нарисовано в углу. Приходилось туго — лазил на самую верхушку мачты, лупили его канатом… Он был белокур, красив и в кубрике не раз отбивался, защищал свою честь, или как это называется у мужчин. Но все выдержал, моря не бросил, он ведь очень упорный — видите складку между бровей, гордый поворот головы? Он возмужал, отрастил усы, стал настоящим моряком. — Она замолчала и залпом выпила целый бокал; глубокие ямочки на щеках не исчезали. — Дальше рассказывать? Вы не скучаете?

— Я ревную… Рассказывайте.

— Он объездил весь свет — был в Индии, Китае, Японии, Америке. У него было много женщин, он часто дрался — и на кулаках, и на ножах. Гуляка… Но матери и сестренке писал отовсюду. Они так хотели, чтоб он вернулся, даже девушку ему присмотрели, женился бы, жил по соседству. Но он не спешил домой. Он мечтал совсем о другой девушке, примерно такой, как я. — Она улыбнулась. — А потом изобрели пароходы, и он поступил на броненосец — вот этот корабль, справа. Дослужился до боцмана, остепенился, бросил гулять, стал откладывать деньги. Чтобы выглядеть старше, отрастил бороду, смотрите, какая замечательная. А однажды купил иглу, цветные нитки и взялся вышивать свой портрет с тем первым парусником и нынешним броненосцем. Закончил портрет — и ушел из флота. Не лежала у него душа к пароходам… Одним прекрасным вечером он вернулся домой. Много он повидал моряком, но такого красивого, тихого заката не видел ни разу и решил непременно вышить вторую картину. На сбережения купил закусочную в Бристоле и каждое утро, до открытия, вышивал. Вот корабль, на котором он — с рундуком, полным шелковых отрезов, морских раковин и деревянных статуэток — плыл домой от Суэца, а вот маяк, мигавший ему из родной гавани в тот чудесный вечер. Здорово вышло, верно? Я вырезала эту картинку из первой в жизни лачки сигарет. Помню, курила тогда в школьном туалете, меня вытошнило… Потом эта картинка порвалась, и я вырезала из следующей пачки.

— А как же картины моряка попали на пачку? — Бонд решил, что надо подыграть.

— Однажды в закусочную к моряку зашел человек в цилиндре, с двумя маленькими мальчиками — Джон Плейер и сыновья. Видите, написано, что их потомки и сейчас владеют табачной фабрикой… А тогда «роллс-ройс» Плейера, один из первых автомобилей а Англии, сломался как раз у закусочной. Человек в цилиндре, конечно, не пил — бристольские деловые люди не пьют — и спросил лишь пива и бутербродов о сыром. Плейер и мальчики ели и любовались двумя картинами на стене. Сигареты тогда только-только придумали, и этот самый Джон Плейер, табачник, решил их делать. Но не знал, как назвать и что нарисовать на пачке. Вот ему в голову и пришла идея. Он предложил моряку сто фунтов за обе картины, и тот согласился: он как раз собирался жениться, и ему нужно было ровно сто фунтов. Табачник сначала хотел, чтоб на одной стороне пачки был моряк с парусником и броненосцем, а на другой — вечер. Но тогда негде было бы поставить торговую марку и написать: «Крепкие, ароматные, табак матросской резки». И Плейер выдумал наложить одну картину на другую. По-моему, славно… Ладно, спасибо, что выслушали. — Домино словно очнулась, голос стал тверже, глуше. — Глупость, конечно. Но в детстве вечно насочиняешь историй… Или привяжешься, например, к какой-нибудь кукле. У мальчишек, кстати, тоже такое бывает. Мой брат носил металлический талисман, который ему еще няня подарила, до девятнадцати лет. Потерял — расстроился до слез. Талисман, мол, счастье приносит! А ведь был уже тогда летчиком, воевал. — Она пожала плечами и добавила иронически: — Впрочем, счастье ему и без талисмана улыбнулось — разбогател. А мне никогда не помогал. В жизни, говорит, каждый сам за себя; вот наш дед, к примеру, браконьер был и контрабандист, а надгробие — в Больцано на всем кладбище богаче не сыщешь. Хотя брат клянется, что из всех Петаччи самое роскошное надгробие будет у него. Он чем угодно денег заработает, даже контрабандой…

Сигарета заплясала в пальцах. Бонд едва унял дрожь. Глубоко затянулся и медленно выпустил дым:

— Так ваша настоящая фамилия Петаччи?

— Да. Витали — сценический псевдоним. Так звучнее. А настоящей фамилии никто не помнит, я и сама о ней почти забыла, как вернулась из Англии — стала Витали. Всю жизнь сменила, не только имя…

— А что же стало с вашим братом? Как, кстати, его зовут?

— Джузеппе. Человек он неважный, но летчик отличный, служит в Париже, получает кучу денег. Может, еще образумится, я за него каждую ночь молюсь. Больше у меня в целом свете никого нет, а он — брат, и, каков бы он ни был, я его люблю… Понимаете?

Бонд ткнул окурком в пепельницу, кликнул официанта и ответил:

— Понимаю.

XV. ПОДВОДНАЯ РАЗВЕДКА

Черные волны, чмокая, обегали ржавые опоры полицейского причала, ярко светила уже убывающая луна, под причалом лежала полосатая тень. Констебль Сантос, огромный мускулистый негр, взвалил Бонду на спину акваланговый цилиндр. Бонд, путаясь в ремнях — на шее уже висел подводный счетчик — застегнулся. Взял в рот резиновый мундштук, подвернул клапан так, чтобы воздуха поступало достаточно, потом вытащил мундштук и перекрыл воздух. Из ночного клуба «Старьевщик» неслись резкие металлические звуки, будто паук-великан отплясывал на ксилофоне — тамошние музыканты играли на кастрюлях и сковородках. — Акулы сюда заплывают? — спросил Бонд.