Анатолий Стась - Подземный факел Страница 20

Бровко нервничал. За полгода службы в милиции ему впервые пришлось конвоировать такого наглого задержанного. Изредка попадались на вокзале заезжие карманники, приходилось иметь дело с любителями заглядывать в бутылку, иногда снимал он с подножек «зайцев». Эта публика вела себя совсем иначе. Провинившийся делался смирным и тихим как ягненок, заискивающе заглядывал в глаза. А Харпий наглел с каждой минутой все больше. На протяжении четырех часов, с тех пор как поезд отошел от станции Даньки, Бровко чувствовал себя как на иголках.

— Холодно, — сказал Харпий. — Я моту простудиться. Закройте окно. Потом, я хочу пить. Но имейте в виду, в дороге воды не употребляю. Только крюшон или минеральную.

— Может, шампанского? — буркнул милиционер, закрывая окно.

Спички в пальцах Бровко ломались, он никак не мог раскурить папиросу. Наконец с жадностью затянулся.

Лицо ботаника перекосилось, он замахал рукой, разгоняя дым, притворно закашлялся.

— «Прибой»? Не выношу, гадкий табак. Воняет жженой тряпкой. Вы забыли, что меня мучит жажда?

— Послушайте, вы, — на шее у Бровко вздулись жилы, он бросил папиросу в пепельницу. — Я вам кто, холуй? Не умрете до утра и без минеральной!

— Почему так грубо? — Харпий вызывающе улыбался.

Через четверть часа его стало «знобить». Бровко вызвал заспанного проводника. Тот принес шерстяное одеяло. Не разворачивая, Харпий засунул одеяло под подушку. Милиционер сдержался и на этот раз, лишь еще крепче, до боли в челюстях, сжал зубы.

Вскоре поезд замедлил ход, дернулся несколько раз и остановился. В окно виден был освещенный фасад вокзала. На перроне работал киоск. Сержант отодвинул дверь, выглянул в коридор.

Из открытого тамбура тянуло холодом. Проводника в вагоне не было. Какой-то пассажир, высокий, худощавый, в новом драповом пальто, с желтой папкой в руках, одиноко стоял у окна.

— Гражданин, на минутку.

Пассажир удивленно повернул к милиционеру продолговатое, гладко выбритое лицо.

— Из вините за беспокойство, Моему соседу по купе нездоровится. Вы не смогли бы купить бутылку крюшона или нарзана? — попросил Бровко. — Буду вам очень благодарен. Вот деньги. Стоянка двенадцать минут.

Владелец желтой папки вскоре вернулся. Виновато развел руками.

— К сожалению, в киоске — только яблочный напиток. Устраивает?

— Спасибо. Все равно.

— Что с вашим соседом? Может, вызвать врача?

— Нет, не, надо. Ему уже лучше.

Харпий открыл бутылку, понюхал.

— Кислое пойло. Пейте его сами. Я поберегу желудок.

— Как хотите. — Милиционер наполнил стакан, осушил его двумя глотками, запер дверь и лег на мягкий диван, придерживая рукой кобуру пистолета.

В купе запахло дымом. Харпий курил демонстративно папиросу за папиросой, опустошая пачку «Казбека».

— За папиросами я посылать не буду, — хмуро проговорил Бровко.

— Надо будет — пошлете, — злорадно пообещал Харпий, пуская вверх сизые кольца.

Вентилятор не успевал поглощать удушливый, насыщенный никотином воздух. У Бровко разболелась голова. Он закрыл глаза, проклиная ту минуту, когда впервые увидел на станции Даньки ненавистного ботаника, и не заметил, как задремал.

4

Взглянув на спящего милиционера, Харпий резким движением отбросил одеяло, опустил ноги на коврик, одернул смятый пиджак. Конвоир лежал, закрыв глаза, тяжело, прерывисто дыша во сне.

Зеркальная дверь купе бесшумно отодвинулась. Пассажир с бородкой, в пальто, наброшенном на плечи, позевывая, будто спросонья, быстрым шагом направился в конец вагона.

В затемненном тамбуре алел огонек папиросы. Мужчина с желтой папкой под мышкой схватил Харпия за руку.

— Быстрее отворяйте дверь! — зашептал Харпий, давясь словами.

— А милиционер?..

— Да открывайте же, ну вас к черту! Потом… Расскажу потом. Не получается? Отойдите, дайте я…

В тамбур ворвался ветер и громкий перестук колес. Внизу мелькала, неудержимо летела куда-то назад, в темноту ночи, заснеженная земля.

— Проклятье! — уже не таясь, громко выругался Харпий. — Высокая насыпь! Что делать?

Напарник не услышал его. Напрягшись, нагнув голову, он резко бросил свое тело вперед, по ходу поезда, и исчез в снежном вихре.

Втянув в легкие побольше воздуха, ботаник надвинул шапку, схватился за холодные поручни и прыгнул следом.

Согнутые ноги спружинили, смягчив удар, но страшная сила швырнула Харпия вниз. Перевернувшись через голову, он покатился с насыпи и боком ударился обо что-то твердое.

Красный огонек заднего вагона удалялся, мигая маленькой подслеповатой точкой. Вдали замирал шум поезда. Вокруг было пусто. Ветер срывал с земли, нес мелкую снежную крупу.

Тупо ныло плечо. Харпий пошевелил руками, ощупал голову и облегченно вздохнул. Всматриваясь в темноту, проваливаясь в снег, он побрел вдоль насыпи назад.

Мужчина в драповом пальто сидел на снегу, широко разбросав полы, словно подстреленная птица.

— Гольбах, что с вами?

— Дайте руку, шарфюрер. И не орите так громко. А, тысяча дьяволов! Я не могу встать. Нога… Кажется, я вывихнул ногу.

— Этого еще недоставало. Ну-ка покажите. — Харпий, он же шарфюрер Коленда, наклонившись, грубо взял Гольбаха за ногу. Тот взвился, как от удара электрическим током, оттолкнул руку Коленды.

— Осторожнее! Болит же…

— Ничего, ничего, это скоро пройдет, — забормотал Коленда и подумал: «Перелом кости!»

Руки Гольбаха беспомощно лежали на снегу. Он не мог встать и бессильно повернулся на бок, тихо и зло ругаясь по-немецки.

От мысли о том, что с ним тоже могло случиться что-то подобное, когда прыгал с поезда, у Коленды неприятно похолодело под сердцем. Оказаться таким беспомощным здесь, около железной дороги, в степи… Милиционер, наверное, уже проснулся, поднял тревогу. От станции к станции полетят приказы, начнутся поиски. Далеко ли уйдешь с немцем, который самостоятельно не ступит и шагу. Нет, им не удастся скрыться. Их обнаружат и схватят, как только рассветет, возьмут голыми руками. Тогда — конец.

«Конец… конец… конец… — настойчиво стучало в мозгу Коленды. — Неужели Гольбах не понимает, в каком положении мы оказались? Сломал ногу… Идиот. Даже не подозревает, что ему уже не вырваться…»

Склонив голову к земле, немец жадно, по-собачьи хватал ртом снег.

— Посижу немного, и мы пойдем. Еще успеем, до утра далеко, — виновато проговорил он. — Нога понемногу успокаивается… Какого беса, шарфюрер, привязался к вам на станции тот сумасшедший? Почему вас задержал милиционер? У вас нашли оружие? Но я же видел, вы выбросили свой вальтер в урну для мусора, когда в окружении толпы вошли в пассажирский зал. Вам повезло, все были заняты парнем, который вас стукнул… Я едва успел купить билет и сесть в мягкий вагон вслед за вами, хорошо еще, что были свободные места. Что же случилось, шарфюрер?

— Случилось то, что ваш Вентрис не мог ничего придумать умнее и выбрал место для выброски у черта в зубах, в этом задрипанном леске под Даньками. На кой ляд надо было лететь сюда, хотел бы я знать!

— Подальше от границы — меньше опасности. Кто же мог предвидеть, что у вас и на юге Украины найдутся старые знакомые. А Вентрис… О, неплохо было бы взглянуть на него здесь, под насыпью, и послушать, что запел бы этот красавчик с усиками! Подставьте плечо, шарфюрер. Вот так. Сейчас я поднимусь. У-у, доннерветтер! Адская боль. Поддерживайте меня. Пошли!

Гольбах повис на плече Коленды. Каждый шаг был для немца мучением. Но он тоже понимал, что ждет их, если они не сумеют отдалиться от железной дороги, найти где-то пристанище, укрыться. И он шел.

Они плелись степью. Четкого плана не было. Их гнало вперед чувство самосохранения, надежда на счастливый случай. Они стремились как можно быстрее и дальше уйти от полотна дороги. Но Гольбах терял последние силы. Он дышал тяжело и прерывисто, пот заливал его лицо. Боль пронизывала все тело, но немец не жаловался, шел с упорством зверя, уползающего в берлогу, чтобы зализать раны.

— Вы не волнуйтесь, шарфюрер. Я дважды спасал вам жизнь, теперь вы оплачиваете свой долг. Мы бывали и не в таких переделках. Мы еще поживем. Выкарабкаемся. Только без паники, только без паники… — исступленно бормотал Гольбах.

— Выкарабкаемся, Гольбах, иначе нам нельзя, — согласился Коленда и едва не упал, споткнувшись о камень. Немец, потеряв опору, зашатался, со стоном сел на снег.

— Что вы там ищете, шарфюрер? Дайте мне руку! — раздраженно прикрикнул он и тотчас же понял, для чего понадобилось Коленде поднимать с земли увесистый обмерзший булыжник. Рука Гольбаха скользнула в карман, лихорадочно ища шершавую рукоять пистолета, и в этот миг тяжелый удар обрушился на его голову.

Гольбах схватился руками за голову и без звука свалился лицом в снег.