Василий Шумилов - Чекисты Страница 21

— Это неправда, она же старая! — крикнула Жоржетта сквозь слезы. — Безобразная, некрасивая! Она старше его на двадцать лет!

— А это значения не имеет! — сказал он безжалостно. — Мало ли что некрасивая, зато помощница...

— Ах, помощница! — в голос разревелась Жоржетта. — Сволочь она, интриганка, вот кто! Мерзкая, отвратительная баба! Я бы ее своими руками могла задушить...

Вволю наплакавшись, Жоржетта принялась рассказывать...

10

В первом часу ночи Семен Иванов прервал затянувшуюся беседу с Жоржеттой.

Каждая минута промедления казалась ему преступлением, и он поспешил на второй этаж.

Несмотря на поздний час, приемная Комарова была переполнена. Николай Павлович только вернулся с гатчинского участка фронта и не успел еще снять мокрую шинель.

Н. П. Комаров

— Ждать я не могу ни минуты, — шепнул Семен Иванов секретарю и совсем уж тихо прибавил: — «Английская папка»...

Выслушал его Комаров с обычной своей неторопливой обстоятельностью. Лишь в самом начале надавил кнопку звонка, пригласил к себе Павлуновского, уполномоченного ВЧК, а после уж не перебивал ни разу.

Семен Иванов в душе преклонялся перед своим Профессором, невольно копируя все его манеры, вплоть до привычки задумчиво почесывать за ухом. Революционер, приговоренный царскими сатрапами к смертной казни и сумевший к тому же бежать из тюрьмы, был в его глазах достойным примером для подражания.

Гораздо меньше знал Семен Иванов начальника Особого отдела. Слышал от товарищей, что из той же он когорты профессиональных революционеров, что коренной питерский металлист с Выборгской стороны, что бывал в тюрьмах и ссылках, нажил там чахотку, а в дни Октября находился в Военно-революционном комитете.

— Кюрц... Кюрц... — дважды повторил Николай Павлович и, близоруко щурясь, повернулся к Павлуновскому. — Тебе эта фамилия ничего не говорит?

— Что-то не припоминаю...

— А я, представь, где-то встречал... Вот что, проверим-ка, пожалуй, в делах Военконтроля. Не там ли случайно...

Николай Павлович крутанул ручку настольного телефона, связываясь с дежурным по отделу, а Семен Иванов продолжал рассказывать о своей беседе с Жоржеттой. Из всего, что наболтала эта девица, самым существенным считал он упоминание о полковнике. Не худо бы побыстрее выяснить, что это за фигура и в каком из штабов окопался. Зовут его Владимиром Эльмаровичем, а фамилию Жоржетта, к сожалению, не помнит. Явный, судя по всему, изменник.

— Вероятно, это начштаба Седьмой армии Владимир Эльмарович Люндеквист, — тихо сказал Николай Павлович и сморщился как от зубной боли. — Точнее, бывший начштаба. По телеграмме Троцкого откомандирован недавно в Астрахань, в Одиннадцатую армию... На ту же самую, если не ошибаюсь, должность...

— Вот это номер! — вырвалось у Семена Иванова. — В Питере нашкодил, а теперь примется и в Астрахани?

— К чему же такая поспешность, товарищ Иванов! — мягко поправил его Николай Павлович. — Торопиться с обвинениями не следует. Прежде проверим, это наша с вами обязанность. Меня, признаться, гораздо больше занимает гостеприимный хозяин дома. Очень уж пестрая публика собирается под его крышей... А ты как считаешь, Иван Петрович?

Ответить Павлуновский не успел. В дверь председательского кабинета постучал дежурный по Особому отделу.

— Вот, разыскали! — объявил он, протягивая через стол тонкую синюю папку личного дела. — Хорош гусь, ничего не скажешь! Понять не могу, как мы его не взяли на заметку...

Папка Кюрца хранилась, оказывается, в архиве Военконтроля, в делах царской контрразведки.

Начинались материалы папки, как и положено, с двух стандартных фотографий агента. В фас и в профиль. Мужчина лет сорока с выпученными рачьими глазами и с остроконечными усами-пиками а ля Вильгельм. Кличка была странноватой — Китаец, а по паспортным данным — Илья Романович Кюрц, 1873 года рождения, незаконнорожденный сын князя Гедройца. Личное дворянство, потомственный почетный гражданин, воспитывался в парижском лицее Генриха IV, куда принимали лишь сыновей достойных родителей.

Далее шли сведения деловые. Служба в контрразведке Юго-Западного фронта, поездки с секретными миссиями в Швейцарию, Францию, Грецию, Румынию. Прикрытием была корреспондентская карточка, но журналист весьма посредственный, третьеразрядный. Налицо, отмечало начальство, ярко выраженная склонность к авантюризму. Хвастлив, неискренен, любит деньги и живет обычно не по средствам.

Наиболее важное было упрятано в конце, на последних страницах дела. В Бухаресте завел подозрительные связи с немецкой агентурой. Удовлетворительных объяснений представить не смог. Был отозван в Россию, восемь месяцев содержался в Петроградском доме предварительного заключения. Двойная игра осталась недоказанной, но доверия лишен. Закончилось все высылкой в Рыбинск под надзор полиции.

— Да, ситуация, видно, серьезнее, чем казалось. — Николай Павлович захлопнул папку, задумался. — Товарищ Иванов, а когда была задержана дочка этого прохвоста?

— Часов в девять утра.

— Скверно. Как бы не ускользнул, чутье у них собачье, у этих шустрых господ... Ну что же, будем поспешать, пока еще не поздно. Надо взять крепких оперативников, автомобили, будем действовать немедленно. Арестовать придется всех упомянутых этой барышней. Ничего, коли не виновны, извинимся и выпустим... В квартирах оставим засады с летучими ордерами... Товарищ Иванов, свяжитесь сейчас же с Особым отделом Седьмой армии, прикажите срочно выяснить, где теперь Люндеквист. Если выехал в Астрахань, нужно послать шифровку... Англичанина оставим за Профессором, пусть срочно проверит консерваторские связи. С Феликсом Эдмундовичем я поговорю сам... Впрочем, навряд ли разыщут эту дамочку в Москве. Тертая, видать, конспираторша... Не из эсеровской ли братии, как ты думаешь, Иван Петрович?

11

Ночь выдалась напряженная, без сна и отдыха.

В пятом часу утра, задолго до рассвета, на Гороховую привезли Илью Романовича Кюрца. Был он похож на служебные свои фотографии, разве что немного состарился и обрюзг. Топорщились рыжеватые усы-пики, выпученные рачьи глазки глядели непримиримо.

— Это беззаконие, уважаемые товарищи! Это произвол! — возмущенно тараторил он, мешая французскую речь с русской и не замечая этого. — Среди ночи человека вытаскивают из постели, везут в чрезвычайку, но позвольте вас спросить — за что, за какие грехи? Я всего лишь куратор трудовой школы, преподаю детям французскую грамматику... И я вынужден протестовать! Вы слышите, я протестую самым решительным образом!

— Успокойтесь, господин Китаец, — спокойно возразил Николай Павлович. — Это нам следовало бы возмущаться и даже протестовать, но мы предпочитаем молчать. В вашем доме плетутся сети антисоветского заговора, вы в открытую занимаетесь шпионажем, и все равно мы воздержимся от протестов. Бесполезное это занятие. Давайте, как деловые люди, не будем терять времени понапрасну.

— О да, я несколько погорячился... Но почему вы решили переименовать меня в какого-то Китайца?

— И опять вы отвлекаетесь от делового разговора. Об этом нужно было спрашивать штабс-капитана Тхоржевского из известного вам учреждения Юго-Западного фронта... Помните этого господина?

— Пардон, я что-то не понимаю...

— А что тут непонятного, Илья Романович? У штабс-капитана, по-видимому, была небогатая фантазия, вот и окрестил вас Китайцем... И давайте не ворошить прошлое. Интересует меня совершенно конкретный вопрос: давно ли знакомы вы с полковником Люндеквистом?

— Впервые слышу о таком...

— Полноте, Илья Романович, нельзя же впадать в детство. Полковник свой человек в вашем доме, а вы говорите — впервые слышу. Этак, чего доброго, вы и с господином Дюксом не знакомы?

— Понятия не имею. Кто это такой?

— И Мисс не знаете?

— Побойтесь бога, товарищ комиссар! Человек я семейный, у меня взрослые дети...

Дождь за окнами хлестал, не унимаясь ни на минуту, в глазах Китайца светилось бычье упрямство, и видно было, что много потребуется нервов, прежде чем выжмешь из него хоть крупицу правды.

Николай Павлович был нездоров, хотя и не жаловался никогда и по привычке своей старательно избегал встреч с врачами. Разламывалась чугунно тяжелая голова, воздуха все время не хватало, и на лбу выступал холодный пот. Это у него начиналось каждую осень, мешая жить и работать, и тянулось до первых зимних заморозков, когда легче становится дышать.

Чертовски хотелось выругаться и зло прикрикнуть на этого болвана, вздумавшего отпираться вопреки фактам, но кричать он себе запретил еще в то весеннее утро, полгода назад, когда послали его работать на Гороховую. Кричать и ругаться любили жандармы, а он не жандарм. Надо чтобы этот Илья Романович забеспокоился за свою шкуру.