Мастер Чэнь - Амалия и Золотой век Страница 23

9. Бастуза

— Мадам! Мадам!

Врывается мальчик, Лола пытается его не пустить, но он очень здорово уворачивается и быстро бегает, тот самый мальчик из летучей бригады господина Верта. Стоит, пытается что-то изобразить одной рукой, в другой — знакомый мне лоток. Я машу рукой на Лолу, кладу сигарету в пепельницу и пытаюсь жестами заставить его начать сначала. Мальчик танцует на месте, что-то не просто происходит, а требует немедленного вмешательства. «Мальчик, сначала!» — молча требую я.

— Сеньор! — восклицает мальчик и показывает рукой кого-то очень высокого. Хорошо, пока все понятно — Верт ведь выше даже генерала Макартура. Или это мне только кажется? Они одного роста?

Тут мальчик изображает рукой кого-то другого, роста совсем маленького, понимает, что это полный бред, перебирает ногами на месте — а затем попросту тащит меня за руку, кричит: «Пальма-де-Майорка! Плохо!»

Плохо? Нет уж, хватит с меня всяких сложных ситуаций. Я не только беру сумочку, я вышвыриваю из нее на стол пудреницу и вообще все, что можно перепутать с браунингом. Мальчик издает стон, но я уже несусь мимо Лолы на улицу.

Потому что я представила себе два слова — «плохо» и «сеньор», и теперь плохо уже мне. Главное, чтобы не было поздно.

Но поздно не было. Верт, страшно раздраженный, но невредимый, стоит у стойки портье «Пальма-де-Майорка», а на приличном удалении от него…

Еще один мальчик, без лотка — и видно, что по-настоящему «плохо» именно ему. Поскольку его крепко держат за локти, сразу с двух сторон.

— Я не могу говорить на этом проклятом языке! — почти кричит мне Верт. И в десять секунд объясняет: он послал мальчика вытащить бумаги из комнаты японца, мальчика немедленно повязали — не надо было лазать по балкону второго этажа. Страховавший его второй мальчик позвал Верта из соседнего отеля, но тут же понесся ко мне, потому что… Сейчас будет полиция, а он, Верт…

Да, а что — он? Наверное, хотел заплатить за освобождение мальчика деньги? Ну так это ведь правильно?

— Они принимают меня за растлителя младенчества! — гневно чеканит Верт высоким голосом.

Ах, вот как — он молча предложил портье деньги и попытался обнять мальчишку за плечо, думая видимо, что это означает — «я его знаю, я за него ручаюсь».

Стараясь сдержать злоехидную улыбку, я объясняю Верту: сейчас они перестанут считать вас растлителем, они увидят, что у вас другие вкусы.

Я беру его под руку, ах, как это чудесно — лучше любого танца, да сейчас я умерла бы от ужаса при одной мысли, что можно снова пойти с ним танцевать. Но поскольку ситуация требует определенных действий, то я прижимаюсь к этому человеку боком, сейчас он чувствует мою грудь, я поднимаю к нему лицо — а нравится ли ему запах моей кожи? Какой сладкий кошмар. Только не смотреть ему в глаза.

Портье начинает чуть улыбаться. А я беру на себя переговоры, выясняю, что английский у портье тоже не очень, перехожу на португальский (что-то ему почти понятное), трачу целое состояние — десять песо. То есть пять долларов. Забираю мальчика, и мы вчетвером выходим на раскаленную улицу.

— Плохой отель, — замечаю я Верту. — В столице считается, что «вонь провинсианос» идет отсюда на всю улицу. Наверное, это правильное определение.

Верт молча поворачивается к освобожденному мальчишке, они смотрят друг на друга. Обоим стыдно.

И я успокаиваю обоих, все еще прижимаясь к Верту — ведь теперь от него так трудно оторваться. Но отрываюсь, смотрю, как он в отчаянии пытается вытащить из кармана все деньги, какие есть, отбираю их, мальчик получает свое, но не сверх меры. Снова беру Верта под руку. Мальчики рассматривают нас с явным удовольствием: считают, что эта счастливая пара — их рук дело?

— Вы знаете, где нас найти, — выговаривает один из них неожиданно сложную и длинную фразу, да еще басом — что-то из Голливуда, конечно.

И оба растворяются в зыбкой жаре.

— Вы не понимаете, Амалия? Я и на самом деле растлитель младенчества, — наконец мучительно выдавливает из себя Верт. — В том смысле, что я послал этого парня на кражу. Как я мог? И еще: вам пришлось меня спасать! В Париже я никогда не попадал в такое положение, там это нельзя. Что угодно, только не быть смешным.

— Вы спасли мне жизнь, помнится, — мягко напоминаю я. — Вы пошли на убийцу с голыми руками. Вы не были смешны. Так? Кстати, его зовут Додо, фамилия Аседильо, и он разыскивается за убийство четырех человек. А насчет того чтобы слать детей на воровство — я должна была сама догадаться, что это не лучшее решение.

— А, — с непередаваемым выражением стонет он и машет свободной рукой. Но ему, кажется, легче.

— Я освобождаю вас, — медленно оставляю его локоть я, — и, конечно, вы правы. Так японских шпионов не грабят. Понятно, что никаких больше мальчиков. Подождите пару дней, мы что-то придумаем.

И медленно иду по горячему асфальту обратно к себе. Надо уметь уходить, если нельзя ничего больше сказать.

Смотрит ли он мне вслед? Конечно же, да.

Как я вела себя в этой истории? Кажется, очень хорошо.

А дальше — ну, например… я ведь чуть не забросила свою книгу! — например, так. Только умудренный годами мужчина может добраться до бумаг японского шпиона. Хорошо? Не очень, но сойдет.

Как же не хочется обратно в офис — у меня ведь там сумасшедший дом, сцены, слезы, крики. И меня обозвали странным словом на местном языке. Я уже знаю, как называется этот язык — «тагалог», и только что выучила еще одно слово на нем… Имеющее явное отношение ко мне… Очень неприятно звучащее слово.

Еще утром все было хорошо. Наконец, я нашла здесь коммерческую идею, которая нравится мне самой. Пришла записываться в нашу картотеку женщина неясного возраста, длинная, худая, как я поняла — из Илокоса, с севера. И оказалось, что она владеет редкой профессией. Она у себя в Илокосе была специалистом по закупке табачного листа для сигар. И еще поработала в другой провинции — Исабела, тоже по части сигар. Сигарами у нее занималась вся семья, дед, прадед… Потом зачем-то перебралась в Манилу, тут все идет плохо. Так-так, интересно!

А еще я продала двух человек немцам, раз немцы — значит, инженерные работы, а с этим человеческим ресурсом на Филиппинах плохо. Тут если учатся, то на юриста или конторского служащего. Но мы с Лолой нашли в итоге кого надо, и опять пришли деньги.

Наконец, моя личная фотомастерская на Калле Солана уже работает, более того, этот замечательный китаец Джефри, как его там, мгновенно обзавелся клиентами. И не знает, что скоро ему должны принести японские бумаги, — вот только как бы их мне сначала украсть.

И среди всего этого тотального коммерческого успеха Лола… Не нашла ничего лучше, как просвещать меня по части местных обычаев. Перед Рождеством тут платят бонус. И кстати, вся страна перестает работать уже с первых дней декабря, а ведь ноябрь кончается, почти кончился. Она, начиная искать каких-то людей для каких-то заказчиков, попадет в глупое положение!

Это что — нам пора закрыть офис?

Она начинает трясти расставленными пальцами и вообще теряет человеческий облик. Путается в английских словах, например.

Хорошо, хорошо, Лола, говорю я, давайте подумаем, что можно сделать. Дайте мне время.

Ухожу на свое возвышение, мурлыкая неотвязное — «о, если бы ты знала». И слышу за спиной сдавленное шипение и странное слово — «бастуза». И стук двух кулаков по столу, несколько раз подряд.

Тут, на мое счастье, появляется Эдди, сначала он, как и положено с истеричками, сдержан, но строг. Говорит что-то на том самом языке, но в нем мелькают фразы — «а байлариной за десять сентаво в кабаре не хочешь» или слова типа «Островной психопатический госпиталь», «клиника имени губернатора Вуда». Вроде бы лечение действует — Лола затихает. Потом Эдди с легким торжеством кивает мне, не заходя, и быстро куда-то убегает. За мороженым?

И ведь никакой загадки. Психопатка? Да не совсем, ну немножко. Боже ты мой, девочка просто глупа, иначе в жизни бы не говорила мне этих постоянных… как их назвать. Ладно еще слезы — тут есть какая-то тайна, но во всем прочем — красива и глупа.

И что теперь делать? Я так привыкла к умным людям вокруг себя, что не знаю, как быть в этой ситуации.

Вот тут как раз вбежал мальчишка с криком «Мадам!».

А сейчас я возвращаюсь в этот свой… островной психопатический госпиталь, и как же туда не хочется. Вон скверик на углу улицы, за каменными стенами, в Интрамуросе таких много, ничей, просто чтобы посидеть. Два сантоловых дерева, одно манговое (уже без плодов, старое), кустики сампагиты. Посижу и подумаю о том, что такое «бастуза». «Путангиной» я уже была, и уже знаю, что правильно поняла по крайней мере первые два слога, а вот теперь — что-то новое.

Стена скверика старая, из местного адобового кирпича, в ней выемки и щели, бросаю взгляд внутрь — и…