Валентин Зверовщиков - Корова Стеллера, или Проверка правописания по-французски Страница 3

Павел Михайлович, смутившись, пробормотал что-то невразумительное, что можно было принять на выбор и за согласие и за несогласие, и Софья Михайловна продолжила, слегка прищуривая ярко подведенные глаза.

– Понимаю, дорогой Павел Михайлович, ваше искушение сыграть в нашей истории некоторую роль – камчатского Шерлока Холмса, но зная Ивана Генриховича как духовную и светлую личность, на дух не могу принять вашу гипотезу, – Софья Михайловна прошлась по ковру кабинета с заложенными за спину руками. – Ну, приклеилась какая-то бумажка с крестиками к столешнице. Странно, что не купюры приклеились. С покойника станется. Рассеянный, наивный как дитя, смешливый Ванечка просто не в силах вести двойную жизнь японских агентов, – сняла с носа пенсне, повертела в руках. – А золотых старателей, которых вы задерживали, я помню. Морды, извините за выражение, резаные. Оскалы какие-то, а не выраженья лица. Руки – грабли, в мозолях и ссадинах, глаза как у волка. Разве Иван Генрихович такой? Пил? Да! Здесь я могу согласиться. А кто у нас не пьет? Я одна! На всём полуострове! А это, извините, территория нескольких Франций!

– Сейчас сядет на свой конёк и начнется, – подумалось Клочкову. Он отвлекся от рассуждений губернаторши и уставился в окно. Влажные листья рябины, окутанные дымкой тумана, блестели, а дальше за несколько метров уже подступался вечер. Небо закрыла серая пелена, и только светящиеся точки окон пробивали густой полумрак. Когда он очнулся, Софья Михайловна уверенным тоном, не терпящим возражений, говорила как всегда одно и то же.

– Моя идея – с помощью искусства театра в расширительном смысле, конечно, сделать жизнь вокруг нас красивой. Вылечить этот вывихнутый мир, людей, в нем проживающих – вот подлинная и наипервейшая задача искусства. По крайней мере, облагородить этот трудный быт, внушить людям, что есть где-то, пусть в фантазии, какая-то другая жизнь, более возвышенная, не такая, которой мы здесь живем…

Тут Николай Владимирович не выдержал.

– Полно, матушка, ври да знай меру всё-таки. Этак ты из русского мужика мне итальянцев понаделаешь, и чего мне с ними тут делать. Я по-ихнему и не разумею.

В кабинет, постучавшись, без доклада, по-свойски, вошел вице-губернатор Родунген. Такие посещения, практически ежедневные говорили о чрезвычайно близких и доверительных отношениях внутри Камчатки. Трудная и далекая жизнь, оторванная от материка, сближала людей одной судьбой. Порой во время зимнего ненастья, когда дома заносило снегом под конек крыши, люди, протоптав или прорыв тропинки от дома к дому, «пурговали» друг с другом сутками при неослабном разговоре и непрекращающемся застолье.

– Как там? – спросил, устроившегося в ротанговом кресле Родунгена, Николай Владимирович.

– Всё хорошо, – только и ответил Василий Осипович, отдуваясь после нескольких кружек чая, до которого был чрезвычайно охоч. Но скорей всего он не хотел говорить при Клочкове, которого недолюбливал из-за того, что тот водил амуры с его женой – Лялей Петровной. Сам вице-губернатор сих процедур избегал по причине грудной жабы.

В первый год бытности на Камчатке он, не зная местных сюрпризов, удалился из любопытства в лес на Петровскую сопку – какие-нибудь триста метров – и встретился с медведем. Тот, естественно, радостно среагировал на упитанного Василия Осиповича и поспешил навстречу. Деваться некуда, бежать бессмысленно, посему вице-губернатор влез на березу, причем выбрал дерево исключительно гладкоствольное, без намеков на ветки, и висел там как хороший акробат, в то время как медведь хватал его за сапоги и тянул вниз.

Вице-губернатор орал так, что осип, но своего добился. Его услышали и спасли. Но сняли с дерева уже больного, левая рука онемела, загрудинные боли не давали дышать. Шумилин, а он тогда был единственный лекарь в городе, диагностировал грудную жабу.

– Нет, в самом деле, Николай Владимирович, всё хорошо, – положа руку на больное сердце, повторил вице-губернатор.

Но начальник Камчатки вдруг скривился и махнул на заместителя рукой.

– У вас вечно всё хорошо. Вот посудите, Павел Михайлович, – обратился он за поддержкой к Клочкову. – На севере одну речку японцы перегородили, другую – Чурин с шайкой. Ну, я понимаю, те – враги отечества, с ними всё ясно. Им иначе нельзя. А Чурин-то вроде свой! Но в результате их обоюдной деятельности разбойничьей местный люд обречен на голодную зиму, а это грозит различными бедами, в том числе и бунтом, знаете. Это уже не шутки! А я здесь и поставлен главным образом, в аккурат для того, чтобы этих самых бунтов в помине не ночевало. Выгребают, понимаешь, до донышка, до черной гальки всю реку. Рыбку в реку не пустят. И что прикажете мне делать – благодушничать?

– А что тут сделаешь?

Клочков знал, что Василий Осипович состоял с Чуриным в финансовых отношениях и всей силой вице-губернаторской власти всячески покрывал его безобразия, будучи коммерчески заинтересован в результатах рыбалки.

– Вот именно, что ничего! – горько вздохнул Николай Владимирович. – Если я японцев наказать не могу, что я Чурину-то скажу? Никакого морального права не имею. Он мне так и ответит. А на японцев налетать нужна сила, которой нет, а если и есть, надо во Владивосток за разрешением обращаться. Да ведь каждый раз, милостивый государь, не напросишься, о-хо-хо…

На охране побережий от супостатов находились две неповоротливые посудины – канонерская лодка «Маньчжур» и военное судно «Колыма», но они почему-то никого поймать не могли. В то время как японцы грабили на западе, наши искали их на востоке, и наоборот…

Поворотясь к жене, Николай Владимирович сказал с укоризной.

– Вот ты бы, голубушка, приветила бы Чурина, заняла в своем позорище вместо покойного Ивана Генриховича, светлая ему память… тихий и благонравный человек был. Глядишь, и Чурин бы не крал столько! В могилу-то всю рыбу не унесешь!

Клочков поспешил откланяться. На прощанье губернатор сказал, не выходя из-за стола.

– А что до карты вашей, Павел Михайлович, всё это на воде вилами, еще надобно доказывать. Погодите с выводами. У меня также на Троицу под мышкой шишка вскочила, так у кого этакой хворобы на Камчатке не бывало?

Вечер затих. Даже собаки, притомившись от дождя и сырости, перестали лаять. Грязь хлюпала под сапогами. В доме вице-губернатора горел свет. За занавеской, как на экране электрического синема, отпечаталась тень Ляли Петровны и откатилась в глубину комнаты. У Клочкова защемило в груди от одиночества и бесприютства.

Жена Родунгена Ляля Петровна, подруга Софьи Михайловны, также играла в местном любительском театре. Исполнись бы воля губернаторши, в театре играло бы всё население города и окрестных сел. В спектакле «Долой пьянство» вице-губернаторша блистала в роли жены Штарка.

Несмотря на то, что ей было слегка под сорок, выглядела она моложе, вечная кокетка-травести, с жадными, полными губами, живая как ртуть, хохотала с первого слова «Здрасьте!». Смех ее слышался издалека и привлекал веселостью и здоровьем. Мушки на лице блуждали и путешествовали соответственно с фантазией хозяйки.

С Иваном Генриховичем она дружбы не водила. Роль в спектакле не нравилась. Персонаж ее страдал и мучился, чего Ляля Петровна отродясь не любила. Ни попеть, ни потанцевать. Иван же Генрихович, желчный немец-перец-колбаса, её, мягко говоря, недолюбливал. И за кулисами, даром что она вице-губернаторша, щипал ниже спины, отчего у неё на этом месте часто горел синяк величиной с блюдце.

Поэтому Ляля Петровна, не чувствуя особенной утраты, раскладывала на подушке пасьянс «Марию Стюарт», в то время как горничная Пелагея, молодая девка, расчесывала ей на ночь волосы.

– А ты знаешь ли, Палашка, какой сегодня день?

– Знамо дело, барыня, Константина и Олёны.

– У нас в это время, Палашка, на Валдае лён сеяли. А чтоб он хорошо рос, бабы его обманывали. Раздевались донага и так и сеяли.

– Ну? Прямо голышом? Да неужто? – изумилась Пелагея.

– Вот тебе и ну!

– Из интересу или по надобности? – заинтересовалась Палаша.

– Чтобы уродился быстрей.

– Это как же? Прямо все бабы? Прямо весь дён так и бегали? – Пелагея открыла рот и села на соседний стул.

– Вот именно, – вздохнула Ляля Петровна, – чтобы лён, глядя на её прекрасную наготу, он же мужчина – лён, восхитился и сказал: «А ну-ка, постараюсь я для этой прекрасной дамы уродиться ей под стать!»

– А ежели эта баба не хороша собой? Тогда что?

– Дура ты, Палашка. Тогда он подумает так: «Какая бедная – у неё даже рубашоночки на теле нет, пожалею её и одарю богатым урожаем».

Палаша глубоко задумалась, а потом подняла в удивлении наивные глазки под бровками-дугами и спросила:

– А мужики что об это время делали? По хозяйству глядели или как?

– Или как!.. – передразнила хозяйка горничную и захохотала. – Дура ты, Пелагея Батьковна!