Норман Мейлер - Призрак Проститутки Страница 46

Я так никогда и не узнаю, видел ли Проститутка это краткое объятие или же что-то почувствовал. Мы возвращались к дому, держась за руки, и обнаружили его на скале. Оттуда ему было хорошо видно нас. Я понятия не имел, как долго он там находился, но сердце у меня сжалось — значит, достаточно долго. В его манере держаться ничто, безусловно, не изменилось, но его присутствие подпалило крылья нашей близости. Я употребил точное слово. Когда мы подошли ближе, у меня было ощущение, что обгорели брови. И я подумал, не придется ли мне расплачиваться за этот час, проведенный с его невестой, когда я поступлю в ЦРУ.

Дальнейший мой рассказ не столько радужен. Вечером в пасхальное воскресенье доктор Гардинер дал волю сжигавшим его фуриям и при свете камина в кабинетике уважил своих гостей, решив почитать Шекспира.

Он выбрал раннее произведение — «Тит Андроник». Странный выбор. Лишь позднее, лучше узнав Гардинеров, я понял все своеобразие этого выбора. Хотя доктор Гардинер не причислял себя к школе ученых, полагавших, что «Тит Андроник» не принадлежит перу Шекспира, тем не менее он сказал нам, что считает это произведение одной из самых слабых пьес драматурга. Она написана без вдохновения и вообще ужасна. Тем не менее именно эту пьесу со страстью в голосе читал нам в воскресный вечер доктор Гардинер, выбрав то место, где Тит сообщает Хирону и Деметрию, которые так жестоко обошлись с его семьей — отрезали руку ему и обе руки его дочери Лавинии, — что он будет мстить.

Так слушайте, как стану вас пытать:Рукой оставшейся я вас зарежу,Лавиния же таз меж двух обрубковВозьмет, чтоб кровь преступную собрать.Со мной пирует ваша мать и МестьюСебя зовет, безумцем мнит меня.Так вот: я в порошок сотру вам кости.Из них и крови тесто приготовлю…

Подставьте глотки. — Подойди, Лавиния.Кровь собери. Когда ж они умрут,Я в мелкий порошок сотру их костиИ с этой скверной жидкостью смешаю,Чтоб головы их в тесте том запечь.Иди, иди, готовить помоги;Пир более жестокий и кровавый!Хочу устроить я, чем пир кентавров[11].

Он прочел это звонким голосом признанного лектора, отчетливо произнося все гласные и согласные елизаветинской жути, сливая их в единый поток, который то взмывал ввысь, то падал каскадом, — как же он наслаждался сплетением слов! А у меня волосы встали на затылке дыбом. Тогда я понял, что шестое чувство таится в волосах.

— Я неодобрительно отношусь к этой пьесе, — сказал доктор Гардинер, закончив декламацию, — но вековая желчь так и кипит в этом удивительном материале.

Пока он читал, Мэйзи заснула. Голова у нее свесилась набок, рот был раскрыт, и мне на миг показалось, что с ней приключился удар. Я ошибся. Просто она уже приняла свою ночную дозу из трех секоналов, и доктор Гардинер вскоре отвел ее в спальню. Прошли годы, прежде чем я узнал — сколько маленьких признаний со временем сделала Киттредж! — что доктор Гардинер предпочитал своеобразные брачные отношения: он любил Мэйзи, когда она спала. Киттредж обнаружила эту привычку отца, когда ей было десять лет. Она подглядела в замочную скважину и все увидела. Мэйзи в объятиях Морфея вскрикивала, как птица.

Известно, что мужья и жены обнаруживают любопытные совпадения отдельных эпизодов своего детства: мы с Киттредж оба видели наших родителей в акте любви. Точнее, мы видели в таком состоянии троих из четверых наших родителей. Тит и Лавиния, вместе взятые, потеряли три из своих четырех рук. Подобная аналогия, я уверен, бессмысленна, если не считать того, что числа имеют свою логику, и Огастас Фарр, возможно, отправился на прогулку в ту самую ночь, когда доктор Гардинер и его Мэйзи углубились в тот тайный мир, что расположен ниже пупка.

6

Я снова приехал в Крепость в июне на свадьбу Хэдли Киттредж Гардинер с Хью Тремонтом Монтегю. Среди собравшихся на это торжество добропорядочных семейств, приезжающих на лето в Мэн, были мой отец и мачеха, мои братья, мои дяди, тети и кузины. Приехали Прескоты и Пибоди, Финлеттеры и Гризуолды, Хертеры и Плейсы. Даже миссис Колльер из Бар-Харбора вместе с доброй половиной членов Бар-Харборского клуба проехали по окружной дороге двадцать миль по острову шириной в пятнадцать миль. Приехали люди из Нордист-Харбора и Сил-Харбора, и присутствовал даже Дэвид Рокфеллер. К всеобщему восторгу, тут были Десмонд Фицджералд и Клара Фарго-Томас; из Вашингтона прилетели Аллен Даллес с Ричардом Бисселом и Ричардом Хелмсом, Трейси Барнсом и Фрэнком Уизнером, Джеймсом Энглтоном и Майлзом Коплендом. Один из моих двоюродных братьев, Колин Шейдер Хаббард, которому нравилось считать себя острословом, якобы сказал: «Достаточно сбросить бомбу на эту компашку, и американская разведка разлетится на куски».

В мои намерения не входит распространяться о букетах, выбранных Мэйзи, или о строгом характере церемонии в нашей епископальной церкви — церкви Святой Анны из Троицы в лесах (которую с начала века исподволь критикуют за скудость пресвитерианской атмосферы), — и, конечно же, я недостаточно умудрен для описания парчового платья невесты. Я говорю о свадьбе лишь потому, что она подтвердила мои подозрения: я влюбился в Киттредж, и это была крайне нерасточительная, самой собой питающаяся чудесная любовь, какую только может испытывать молодой человек. Долгое время это стоило мне лишь жалости к себе, родившейся в день свадьбы из вздоха глубочайшей меланхолии. Я был влюблен в красивую блестящую молодую женщину, вышедшую замуж за самого элегантного и ограниченного мужчину, какого я знал. Надежды у меня не было никакой, но до чего же прекрасна любовь!

Мистер Даллес, казалось, был согласен со мной. Вскоре после того, как мы вернулись в Крепость и сели за стол, он встал и произнес первый тост (прежде всего как директор ЦРУ). Я до сих пор помню, как деликатно и одновременно с каким серьезным видом он держал бокал.

— Греко-римская концепция здорового духа в здоровом теле нашла свое воплощение в нашем славном доблестном коллеге Хью Тремонте Монтегю, — начал свою речь Даллес. — Собственно, если бы не одно обстоятельство — расточительность, — черта, присущая также и мне (нет, в этом он, пожалуй, меня превзошел), — расточительность, с какою он расстается со своей некогда богатой шевелюрой, мы имели бы перед собой идеального человека. — Вежливый, но никак не вымученный смех пробежал по комнате. — Тех немногих из вас, кто не знаком с легендой о его героических подвигах в Управлении стратегических служб во время войны, прошу поверить на слово. Да и его деяния в настоящее время остаются в сфере глубочайшей секретности. По той же причине я ничего не могу говорить о его работе — могу лишь намекнуть, что он всегда, до самого преклонного возраста, угрожает быть незаменимым. — Приятный, легкий смех. — Тем не менее, помимо всех этих бесценных атрибутов, он еще и счастливейший человек на свете. Он женится на молодой девушке неизмеримой красоты, которая — да будет мне дозволено изъясниться по поводу такого события напыщенным слогом — по вдохновению, а также благодаря таланту и знаниям стала теоретиком в области психологии, столь сильным и убедительным, что она способна заткнуть за пояс всех последователей Юнга и Фрейда. Когда она еще училась в последнем классе Рэдклиффа, мне показали ее работу, и это было настоящее чудо. Нарушая маленькую тайну, я повторю то, что сказал ей тогда: «Киттредж, твоя работа поразительна, и уверяю тебя, кое-кому из нас она может потребоваться. Поднимайся, Киттредж, на борт нашего корабля». Разве могла юная дева устоять перед столь восторженными похвалами и не дать своего согласия? Я от всего сердца поднимаю этот бокал за здоровье молодых. Да благословит Господь вас обоих. Да скрепит он ваш брак, пооблысевший красавец Хью Монтегю и наша Хэдли Киттредж Гардинер, — оставайтесь среди нас и в то же время будьте близки к Богу.

Позже, когда директор ЦРУ уже уходил, меня быстро представили ему, и потому он лишь пожал мне руку и одарил дружелюбной улыбкой.

— Твой отец, Гарри, кит, а не человек, — сказал он, и глаза его заблестели всеми богатыми оттенками подтекста.

Мистер Даллес, решил я, пожалуй, самый приятный человек на этой свадьбе. Никогда еще я не горел большим желанием вступить в ряды ЦРУ.

Конечно, я не остался равнодушным к присутствию многих других людей, чьи имена обросли для меня легендами с тех пор, как отец стал говорить о них интимным тоном, каким говорит Бог о своих коллегах-богах: имена Аллена и Трейси, Ричарда и Уиз, Дикки и Дес уже закрепились в амфитеатре моей памяти. Хотя ни один из них — за возможным исключением Десмонда Фицджералда — не был так красив, как мой отец, многие были такие же высокие и сильные, самим своим видом давая понять, что их авторитет непоколебим. Они твердо стояли на земле. «Есть во мне что-то незыблемое», — как бы говорили они.