Эрик Амблер - Маска Димитриоса Страница 6

В руки турок попал список членов Армянской лиги обороны Малой Азии, и в ночь на 10 сентября кварталы города, в которых проживали армяне, были заняты вооруженными отрядами. Они должны были найти и уничтожить членов этой организации. Разумеется, было оказано сопротивление, что послужило сигналом к всеобщей резне. В город были введены войска, которые начали, не щадя ни стариков, ни детей, ни женщин, систематически истреблять население нетурецких кварталов города. Людей вытаскивали из домов, из подвалов и чердаков, где они прятались, и убивали прямо на улице. Церкви, в которых многие пытались найти убежище, обливали бензином и поджигали. Тех, кто пытался бежать из огненного кольца, закалывали штыками. Огонь вскоре перекинулся на другие кварталы, и город запылал.

Распространению огня тщетно пытались помешать с помощью взрывов, но ветер вдруг переменился, и та часть города, в которой жили турки, оказалась вне опасности. Все остальное, исключая железнодорожную станцию и несколько домов возле нее, было охвачено пожаром. Несмотря на это, резня продолжалась. Войска, оцепившие город, расстреливали каждого, кто пытался вырваться из этого ада. Говорят, некоторые особенно узкие улочки города были так забиты трупами, что к ним долгое время нельзя было подступиться из-за страшного зловония. Многие пытались спастись вплавь, добравшись до стоящих на рейде кораблей. Стена огня гнала этих несчастных в воду. Говорят, крик стоял такой, что его слышно было на расстоянии двух-трех миль. Утром 15 сентября резня и пожар прекратились. Всего за эти дни погибло сто двадцать тысяч человек. Так гяур Измир — неверная Смирна — расплатилась, по мнению турок, за свои грехи.

Еще в поезде Латимер пришел к неопровержимому выводу, что поступил как последний дурак. Такого рода выводы всегда неприятны, но, как говорится, факты — упрямая вещь. Во-первых, ему следовало обратиться с просьбой к полковнику Хаки, потому что без его помощи доступ к материалам военного суда над Дхрисом Мохаммедом становился весьма и весьма проблематичным. Во-вторых, он знал по-турецки всего несколько простых фраз, и, даже если бы эти материалы каким-то образом попали в его руки, он не смог бы их прочесть. Короче говоря, отправившись на охоту за призраком, что было нелепой затеей уже само по себе, он, так сказать, прибыл на место охоты с голыми руками, что уже свидетельствовало об идиотизме охотника.

Если бы не превосходный отель, в котором он поселился, сойдя с поезда, и не чудесный вид на залив и выгоревшие под солнцем холмы (их цвет, напоминавший цвет солдатской гимнастерки, прекрасно гармонировал с цветом моря), да не предложенная самим хозяином отеля, французом, бутылка сухого мартини, Латимер, недолго думая, вернулся бы обратно в Стамбул. «Так уж и быть, — решил он, — черт с ним, с этим Димитриосом, побуду в Смирне денек-другой» — и стал распаковывать чемоданы.

О Латимере говорили, что он человек упрямый. Но это было не совсем верно: просто у Латимера начисто отсутствовала та счастливая для многих черта характера, когда вместо того, чтобы мучиться над решением задачи, человек просто забывает о ней. Случалось, что решение никак не давалось Латимеру, и он откладывал его на время, но, даже если бы захотел, он не смог бы о нем забыть, потому что через какое-то время задача сама напоминала ему о себе. При этом у него всегда было такое чувство, точно он положил куда-то нужную вещь и никак не может вспомнить, куда. Он вдруг замечал за собой, что, глядя на какой-нибудь предмет, он его не видит. Бесполезно было бы убеждать его в том, что он сам создал себе трудности и теперь мучается над их преодолением или что проблема не стоит выеденного яйца, чтобы мучиться над ней. Он привык сам решать свои проблемы. На другой день, недовольно пожав плечами, он отправился к хозяину отеля и попросил его найти ему хорошего переводчика.

Федор Мышкин, маленький, заносчивый человек с толстой, сильно отвисшей нижней губой, которая у него тряслась, когда он волновался, причмокивавший при разговоре, имел на набережной небольшой офис, который обслуживал капитанов и помощников капитана заходивших в порт Смирны торговых судов. Он переводил для них деловые документы и был у них, если это требовалось, личным переводчиком. Этим он зарабатывал на жизнь после того, как бежал из Одессы от большевиков в 1919 году. Как ядовито заметил хозяин отеля, этот бывший меньшевик повсюду говорил о своей любви к Советам, однако не спешил возвращаться на родину. Ничтожная личность, быть может подумаете вы, тем не менее переводчик он был, безусловно, отличный. Да он и сам, конечно, знал об этом.

Он разговаривал с Латимером тонким писклявым голосом на очень хорошем английском, правда, часто с совершенно не к месту употребляемыми сленговыми выражениями.

— Если вам что-нибудь нужно, — сказал он, почему-то почесываясь при этом, — вы мне только намекните, и обойдется это вам дешевле дерьма.

— Я хочу, — сказал Латимер, — просмотреть архивные записи об одном греке, бежавшем отсюда шестнадцать лет назад, в сентябре 1922 года.

От удивления брови у Мышкина полезли вверх.

— В 1922-м? — Он рассмеялся и провел пальцем по шее. — Да их тогда столько здесь исчезло, что и не сосчитать. Страшное дело, сколько тут турки выпустили греческой крови!

— Этот человек спасся на одном из судов. Звали его Димитриос. Известно, что он подговорил негра Дхриса Мохаммеда убить ростовщика Шолема. Я хочу посмотреть, какие в этом деле имеются улики, посмотреть показания негра и все, что говорилось на суде о Димитриосе.

— О Димитриосе? — вдруг вытаращил глаза Мышкин.

— Ну да.

— В 1922-м?

— Да-да. — Сердце у Латимера вдруг замерло. — Почему вы так спрашиваете? Вы что-нибудь знаете о нем?

Мышкин, кажется, что-то хотел сказать, но, передумав, отрицательно качнул головой.

— Нет. Я просто подумал, что это очень распространенное имя. Разрешение на просмотр архивов у вас имеется?

— Нет, но я надеялся, что благодаря вашим советам и помощи я смогу его получить. Мне известно, что вы занимаетесь переводами. Я готов хорошо вас отблагодарить за ту помощь, которую вы мне в этом деле окажете.

— Вероятно, вам надо будет переговорить с британским вице-консулом, — захватив двумя пальцами нижнюю губу, сказал задумчиво Мышкин, — и просить, чтобы он получил для вас разрешение…

Помолчав, он вдруг сказал:

— Простите, но почему вас интересуют эти записки? Я спрашиваю не потому, что мне это любопытно — какое мне, черт побери, до этого дело, — а потому, что именно этот вопрос задаст полиция. Впрочем, если это делается в рамках законности и тут нет какой-нибудь проделки, то есть у меня приятель в полиции, который мог бы все устроить, и притом совсем недорого.

— Безусловно, — Латимер старался говорить как можно естественнее, однако почувствовал, что краснеет, — это в рамках законности, и я, разумеется, мог бы обратиться к консулу, но, чтобы не утруждать ни его, ни себя, я буду очень рад, если вы поможете мне сделать это дело.

— С удовольствием. Я сегодня же поговорю с приятелем. Напрямую говорить с полицией стоило бы кучу денег: эта полиция — страшное дело. Кстати, я очень люблю помогать своим клиентам.

— Вы очень хороший, добрый человек.

— Ну, какие пустяки. — Лицо его вдруг приняло какое-то отсутствующее выражение. — Просто мне нравятся англичане. Они умеют вести дела. Они не базарят, как эти чертовы греки, и всегда платят столько, сколько с них просят. Если нужен задаток, — о’кей, дают задаток. Честная игра — вот их принцип, а это всегда приводит к взаимному удовольствию. Для таких людей стараешься все сделать в самом лучшем виде…

— Сколько? — перебил его Латимер.

— Пятьсот пиастров.

Он старался изобразить детскую неопытность в такого рода делах. На лице его появилось грустное выражение художника, который явно просит меньше, чем на самом деле стоит его работа.

Латимер подумал о том, что пятьсот пиастров, если перевести на английские деньги, не составят и фунта стерлингов, но, заметив, как блеснули глаза его собеседника, когда он назвал эту сумму, непреклонным тоном сказал:

— Двести пятьдесят.

Мышкин воздел руки к небу: надо ведь заплатить приятелю, он человек влиятельный — значит, мало не возьмет, а тогда ему ничего не останется — как же жить?

В конце концов, сошлись на трехстах пиастрах, из них пятьдесят — приятелю. Отдав Мышкину задаток в сто пятьдесят пиастров, Латимер ушел. Выйдя на набережную, он похвалил себя за проделанную работу: уже завтра утром ему будет известен результат переговоров. Конечно, было бы лучше, если бы он мог просмотреть архивные документы своими глазами, а затем лично убедиться в адекватности перевода, но обстоятельства были сильнее проснувшейся в нем страсти к сыскной деятельности, так что приходилось ограничиться ролью любопытного туриста. Оставалась еще вероятность, что Мышкин просто прикарманит эти деньги, но те немногие встречи с русскими, которые были у Латимера, произвели на него большое впечатление — в их честности и порядочности нельзя было сомневаться. Что ему подсунут вместо подлинных документов какую-нибудь липу, тоже исключалось: ведь полковник Хаки познакомил его в общих чертах с этим делом. Все могло сорваться, правда, в том случае, если внимательный человек, приятель Мышкина, сочтет, что пятьдесят пиастров — слишком незначительная сумма за его труды.