Леонид Николаев - Феникс Страница 60

– Кто же тебе сказал о смертниках?

– Каких смертниках? – очнулся Рахманов… – А, об этих… которые… – веки снова приподнялись. С трудом. На короткое время, чтобы дать возможность Саиду прочесть мысли друга. – Они тебя интересуют?.. Хорошо… Что я получу за них?..

– Болтун, – махнул рукой Саид.

– Твой долг и так велик… Станет еще больше.

– Чем богаче должник, тем надежнее оплата.

– Хе! Это истина… Выходит, мои смертники ценятся как золото?

– Они копейки не стоят, но человек, который о них знает…

Азиз снова полез по скатерти к Саиду.

– Сколько?

– За эсэсманна – грош.

– Не себя продаю.

– Кого же?

– Опять в долг хочешь…

– За мной не пропадет… – Азарт тронул и Ислам-бека. Приходилось торговаться. Так просто Азиз ничего не отдавал, ничего не ронял. Тайны были товаром для него. Дорогим товаром.

Рука доползла до Саида, вцепилась в борт кителя. Притянула к себе. Поближе:

– Каюмхан…

Шепоток. Похожий на вздох.

Исламбеку пришлось вскинуть брови – показать удивление. Азиз требовал этого. Ведь продан лучший товар. Сам президент. Радуйся, шарфюрер. Ликуй. У тебя в руках вещь, которой нет цены. Переправь ее немцам. Или еще кому. Заработай.

– Сам слышал? – уточнил Саид.

– Сам… «Отец» говэрил Баймирзе. За дверью…

Пальцы разжались, и исламбековский китель получил свободу. Ненадолго. Что-то вспомнил Азиз, опять заграбастал серо-зеленое жидкое сукно, смял его.

– Еще есть…

Немало товара накопил Рахманов. Душа не вмещала. Наружу просились тайны.

– Сумею расплатиться? – желая подзадорить друга, спросил Саид.

– Недорого… за бутылку жижи…

Исламбек моргнул, соглашаясь.

Однако Азиз не сразу выдал товарец, подержал за пазухой, будто решал, не мало ли запросил, не продешевил ли. Потом с отчаянием – была не была, – бросил:

– На Шонгаузераллей приезжало гестапо…

Не требовалось большой догадливости, чтобы понять, почему политическая полиция заинтересовалась квартирой туркестанцев. Для Саида все было ясно. Что ему удалось сделать, услышав новость, это не обнаружить волнения. Так же внимательно продолжать смотреть на Азиза, изучать его полузакрытые веками глаза.

– Зачем им понадобился старый Хенкель? – спокойно спросил Исламбек.

Любой другой вопрос мог принять Азиз, самый нелепый, самый глупый. Но этот! Он остолбенел: наглость Саида перешла всякие границы. Его просто нельзя было терпеть. Сначала Рахманов открыл удивленно рот, потом улыбнулся – друг, наверное, шутил. Потом побагровел от злости:

– Ты что?

– Ничего.

– Нет, за кого ты принимаешь Азиза?

– За серьезного человека.

– Так я серьезно и говорю – было гестапо.

– Понял. Для чего приезжали, спрашиваю?

– Не кофе пить, конечно.

– Вот именно. Кем-то интересовались?

– Тобой.

– Прямо сказали?

– Нет. Но искали что-то. Вещи перебирали.

– Наши?

– Да.

– Может быть, твои?

– Хе, зачем я нужен гестапо. Азиз маленький человек…

– Хенкель сказал?

– Он.

– И старый Пауль подумал обо мне?

– Я подумал…

Азиз не ошибался. Это понимал Исламбек. Словесная игра нужна была для уточнения: значит, гестапо от подозрений и наблюдений перешло к проверке Саида. Похоже на завершение операции. Нужны какие-то улики. Для окончательного удара. На Шонгаузераллей они ничего не нашли и не могли найти. Что же им хотелось обнаружить?

– Ну! – подтолкнул друга Азиз.

– Что тебе?

– Заказывай вино.

– Стоит ли?

Азиз развел руками:

– Я честно продавал… И, признайся, недорого.

– Черт с тобой… Фрейлейн, еще бутылочку!

2

Совещание у начальника «Тюркостштелле» было назначено на 8 часов вечера. Без пяти восемь последний из вызванных штурмбаннфюрер Гундт прошел в кабинет Ольшера, и дверь закрылась.

Вошла еще Надие. Робко. В руках, как всегда, она держала голубой блокнот и голубой карандаш – свое оружие. Вошла и оглядела ряды стульев – где ей сесть. Обычное место секретаря – у пристолика, рядом с капитаном, – оказалось занятым. Толстый подполковник СД, с совершенно лысой головой, сверкающей в лучах люстры, по-хозяйски расположился подле Ольшера и старательно ковырял длинным ногтем мизинца в зубах. Можно было устроиться за вторым столиком, у часов. Там иногда делала записи Надие. Но это далеко от капитана и плохо слышно – на совещаниях в отделе говорили довольно тихо, – Ольшер сам не повышал голоса и не давал повода другим напрягать голосовые связки. Пришлось переводчице избрать боковой столик.

Почему-то Надие волновалась. Даже карандаш в руке вздрагивал, когда она шла мимо сидящих эсэсовцев. Трудно оказалось преодолеть эти несколько коротких метров. Слава богу, очень коротких. И вдруг у самых часов, собираясь уже опуститься на стул, она услышала:

– Сегодня вы нам не понадобитесь, фрейлейн Надие.

Неужели капитан не мог сказать это раньше, до начала совещания? Сказать наедине. Теперь надо под обстрелом двух десятков глаз протопать назад, к двери, открыть ее, чувствуя за спиной торопящий взгляд гауптштурмфюрера.

– Ко мне никого не пускать!

Приказ Ольшера прозвучал, когда Надие затворяла за собой тежелую, массивную дверь, обшитую с обеих сторон звуконепроницаемой тканью. Глухую, как крышка гроба.

Несколько минут Надие стояла пораженная несчастьем.

Да, это было несчастье – лишиться возможности присутствовать на сегодняшнем совещании. Еще утром она поняла – готовится что-то очень важное и чрезвычайно секретное. Собственно, важность подчеркивалась во всех телефонограммах, разосланных участникам. А что совещание сверхсекретное, стало ясно лишь в полдень, когда комендант управления сменил дежурных и запретил выдачу обычных пропусков к Ольшеру. Такое предпринималось только в особых случаях.

Самое главное, на совещании должен был присутствовать кто-то из приближенных Гитлера. Надие догадалась об этом по намекам коменданта, который несколько раз заходил к Ольшеру с шифрованными телефонограммами. Капитан отвечал условными и туманными фразами: «Он задержится на десять минут», «Его никто не будет сопровождать», «Машину пропустите через служебные ворота», «В первом крыле с восьми до восьми двадцати все двери должны быть закрыты на ключ». Кто он – Ольшер не называл. Комендант тоже.

Позже, перепечатывая протокол, очень лаконичный, Надие в перечне участников совещания обнаружила фамилию бригаденфюрера Вальтера Шелленберга – начальника управления шпионажа и диверсий службы безопасности. Так был расшифрован «он». Лицо Шелленберга, незнакомое ей ранее, промелькнуло в какие-то секунды от входной двери до двери кабинета Ольшера и не оставило в памяти ничего примечательного – фуражка с большим козырьком бросала тень на лоб, глаза, нос; лишь две глубокие борозды, идущие от ноздрей к короткому упрямому подбородку, и мясистые, плотно слипшиеся губы были на свету. Их заметила Надие. Заметила, когда оглянулась на стук сапог – в приемную ввалился целый наряд эсэсовцев, образуя живой коридор для бригаденфюрера. Вслед за тем рявкнул хор голосов в кабинете Ольшера: «Хайль!» По незнанию Надие приняла вновь прибывшее важное лицо за Гиммлера, поделилась своим открытием с дежурным офицером. Тот улыбнулся снисходительно:

– У рейхсфюрера усики.

Этим было уничтожено заблуждение переводчицы.

Она села за свой стол и принялась просматривать папки. Надо было чем-то занять себя, сделать вид, будто работает. Конечно, ничего в голову не шло. Надие листала страницы не читая. Листала осторожно, сохраняя тишину в приемной – ей все-таки хотелось услышать слова за дверью. Какие-нибудь слова. Напрасные усилия – звуконепроницаемая обивка надежно оберегала тайну. Иногда переводчице казалось, что она улавливает не то шарканье ног, не то скрип стула, не то чью-то приглушенную речь. Это был обман. Напряженный слух создавал звуковые образы.

Наконец, измученная, она взяла телефонную трубку, чтобы позвонить Саиду. Стала набирать номер, и тут чья-то рука легла на ее кисть:

– Нельзя, фрейлейн.

Ничего нельзя. Когда идет важное совещание, всякая связь с остальным Берлином прекращается. Она должна знать об этом. Дежурный, прежде чем отпустить ее маленькую руку, посмотрел внимательно, с укоризной в глаза Надие.

Может быть, разрешат уйти? Она разыщет Саида, поделится с ним своим горем. И его горем – тайна оказалась за семью печатями. Но дежурный, все тот же молодой гауптшарфюрер, великолепный, подтянутый офицер, из числа тех, что составляли эсэсовскую гвардию, объяснил переводчице:

– Выход, как и вход, запрещен.

Это фрейлейн должна знать. Осталось одно – вооружиться терпением и утопить себя в кресле, читать. Читать все два-три, даже четыре часа, пока не окончится совещание.

Я должна быть мужественной… Но я не знаю, что это такое. Стоять не дрогнув. Идти не сворачивая, – так, наверное, проявляется мужество. Бумаги помогали думать. Надие умела читать механически. Читать не читая. Как умела плакать без слез. Удерживать их внутри или на ресницах, если уже было очень больно. Последний раз с Саидом она плакала так. Мужество ли это? Нет. Совсем не плакать. Не стонать даже. Не охать. Не просить милости. Вот мужество.