Богомил Райнов - Агент, бывший в употреблении Страница 8

— А тебе она известна?

— Кое-что известно, но это другой разговор.

— Когда ты сказал «голая правда», мне вспомнилась твоя «голая правда» в позолоченной раме. Ты все еще хранишь ее?

На его лице мелькает некое подобие улыбки.

— Покажу, когда придешь в следующий раз. Тогда, может, и настоящего кофе выпьем.

И уточняет:

— Если принесешь с собой.

Зимой лучше всего сидеть дома. Особенно если тебе некуда идти. К Бориславу это не относится — человек занят: работает в телеателье. Моя же проблема в том, что я ничем не занят. Поэтому погружаюсь в чтение. В комнате Афины — целая этажерка с книгами, вроде «Унесенных ветром» и ей подобных. Саму Афину, по-видимому, не так сильно уносило в небеса, потому как нахожу среди ее книг и более приземленные — например, «Моя тайная война» Кима Филби.

Мемуары англичанина для меня не новость. Я знаком с ними еще по их первому, французскому изданию. Но сейчас, когда, прижавшись спиной к батарее, снова их перелистываю, мне кажется, что эту книгу я читаю впервые. Когда-то меня интересовали в ней исключительно профессиональные подробности. Снимал шляпу перед размахом деятельности автора мемуаров, однако в технических деталях не находил ничего особо впечатляющего. Впечатление эта книга на меня производит только теперь — поразительное и гнетущее.

— Ты читал ее? — спрашиваю Борислава, когда вечером он заглядывает ко мне в комнату.

— А как же. Это ведь я ей подарил.

— Чтобы жена получше поняла, какая у тебя профессия?

— Глупости. Филби и я!.. Или — Филби и ты!.. Принц и нищий.

Он только пришел и не торопится снять с себя объемную куртку.

— Батарею согреваешь? — спрашивает.

— Пытаюсь, — отвечаю, но мысли мои заняты раскрытой передо мной книгой.

— Раньше я завидовал его счастливой судьбе. Теперь понимаю, что это была настоящая трагедия.

— Почему трагедия? — бормочет Борислав и садится на кровати, устремляя рассеянный взор на Эйфелеву башню.

— Представь себе, человек прибывает в Москву победителем, потрясшим своими успехами весь мир. Его голова полна идей на миллион. Он приезжает, чтобы продолжить служение Делу, ради которого тридцать лет рисковал жизнью. А Дело делает вид, что не замечает его. Смотрит куда-то в пустоту и ковыряет в носу. «Филби? Ах, англичанин… Изолировать его, поставить на прослушку и взять под наблюдение». И так — больше десяти лет в компании с одним лишь алкоголем.

— Это не трагедия, — качает головой Борислав.

— Как это «не трагедия»?

— А вот так. Настоящей трагедии он избежал. Пусть не Дело, так смерть оказалась к нему милосердной — прибрала его задолго до того, как начался чудовищный крах великого строя.

И, медленно вставая с кровати, заключает:

— Трагедия досталась нам, карликам… Ну что, поужинаем?

Все более растущая дороговизна заставляет нас задуматься о будущем нашего скромного домашнего хозяйства. Поэтому мы сводим к минимуму расходы на питание — особенно после того, как Борислав где-то вычитал, что переедание — основная причина преждевременной смерти. Поэтому, когда я упоминаю «обед» или «ужин», надо иметь в виду, что речь идет не о полноценном процессе приема пищи, а о почти символическом ритуале. Вместо еды мы все больше налегаем на пищу духовную.

И вот, сидим за кухонным столом, поглощенные чтением, каждый — своего; я — мемуаров Филби, а Борислав — официальной прессы, которую, несмотря на всю свою любовь к ней, он не покупает, а берет у товарища по телеателье.

— Чего это ты читаешь «Демократию»? — спрашиваю. — Это ведь орган «синих».

— Потому и читаю. Тебе ли не знать, что главное — быть в курсе того, что творится в стане врага. Что творится у своих, мне и без того известно.

Он складывает газету и кладет ее на стол, передавая в мое распоряжение.

— Меня, Эмиль, все чаще мучает вопрос: кто они — свои и насколько они свои?

— У тебя развивается старческая мнительность.

— Я тоже этим тешу себя. Но сомнения остаются. Разве эти сегодняшние «синие» не были еще вчера «красными»?

— А кем я тебе вижусь? Красным, синим или, может быть, фиолетовым?

— Я не о таких, как мы. Какие мы с тобой — это наше личное дело. Ты знаешь, кого я имею в виду.

Он похлопывает своей большой ладонью по газете, вздыхает и говорит слова, которых я жду от него уже давно:

— Я о тех, Эмиль, кто стоял во главе партии. Они нас предали.

— На основании чего судишь?

— Какие тут нужны основания! Я видел их своими глазами и слышал своими ушами. Не забуду того партийного собрания, на котором наш партийный вождь убеждал нас в том, что с сегодняшнего дня и впредь великий смысл нашей работы — делать обратное тому, что мы делали до сих пор.

— Какие доводы он приводил?

— Железные. Ты ведь знаешь, что доводы, которые вбивают в наши головы сверху, всегда железные. «Забудьте! Забудьте, чему мы вас учили! Забудьте, что вы делали! Раз больше нет противника, то нет и разведки!»

— Мудро.

— Забыли только объяснить, куда нам самим теперь деваться.

— Ясно куда — на свалку.

В кухне повисает тишина, если не считать стука капель из крана, отсчитывающего улетающие секунды. Собираюсь, было, напомнить Бориславу, что надо наконец починить этот проклятый кран, но молчу; чувствую, что в данный момент он занят мыслями о предметах более возвышенных.

— «Построим завод… Построим завод свободы»[7]. Помнишь, когда-то мы учили такое стихотворение?

Не отвечаю. В настоящий момент мне не до поэзии.

— Ну вот мы его и построили. Ну, не стал он чудом из чудес, но ведь работал.

Не возражаю.

— А уж как мы его охраняли. Главным образом от ударов извне. А его взяли и развалили изнутри. Столько сторожей, а его взяли и развалили.

Продолжаю хранить молчание.

— Скажи что-нибудь. Ты ведь был одним из сторожей.

— Ну, раз его развалили изнутри, то и спрашивать надо тех, кто охранял изнутри.

— Столько сторожей… — повторяет Борислав; он, как Однако, говорит сам с собой.

— Спасать ДЗУ или «Химком» было не нашей задачей. Нас отряжали спасать мир. Срывать адские планы поджигателей войны.

— И мы их срывали. Разбивали в пух и прах.

— Может, мы что-что и делали, только впустую. Они изнутри подрывали основание здания, а мы следили за тем, чтоб с фасада не осыпалась штукатурка.

— «Они»? Кто «они»?

— Всякие были, чередовались. Сначала Сталин разжег войну в Корее. Потом американцы разнесли Вьетнам. Затем Брежнев, чтобы окончательно все разрушить, чиркнул спичкой в Афганистане. Чередовались. Главное было — делать дело. Перекраивать карту мира. Обеспечиваться сырьем. Испытывать новые виды оружия и расходовать запасы старого. Люди, дескать, умирают. Да люди и без того умирают. Гибнут, дескать, массово. А это оттого, что массово плодятся.

— И когда ты пришел к таким выводам?

— Не знаю. Наверное, тогда же, когда и ты, — осознав себя преданным.

В кухне снова повисает тишина, и лишь испорченный кран напоминает нам мудрость древних: все течет…

— То, что нас предали, это факт, — настаивает Борислав. — Одного только понять не могу: как мы могли быть такими легковерными!..

— По ряду причин.

— Назови хотя бы одну.

— Гипноз.

Он смотрит на меня задумчиво. Потом качает головой:

— Невозможно так долго находиться под гипнозом — по сути, всю жизнь.

— Неужели? А ведь наши с тобой жизни доказывают обратное.

И, указывая на воспоминания Филби, добавляю:

— А также свидетельство нашего старшего коллеги. Этот человек на своей шкуре испытал все безобразия Большой страны; он сначала описывает их, рассказывая об «ужасных событиях», явившихся результатом советской внешней политики, а потом как ни в чем не бывало пишет: «Но, глядя из окон моей московской квартиры, я вижу прочный фундамент будущего».

— Хорошо, что он не может подняться из могилы и посмотреть на этот фундамент теперь, — бормочет Борислав.

Что не мешает ему тут же возразить:

— Все-таки твоя гипотеза о массовом гипнозе слабовата. Не могут в основах хозяйствования лежать приемы психического воздействия, вроде гипноза. В основе всегда лежит экономика.

— Да, но их собственная экономика — гипнотизеров и тех, кто стоял У них за спиной; она отличалась от экономики всех остальных людей, предназначение которых было умирать — когда от голода, когда от пуль.

— Может, ты и прав, — уступает Борислав, — но какое это теперь имеет значение. Нас никто не спрашивал, каким должен быть наш мир. Мы пришли в него, когда он уже сложился. И уходим, когда он лежит в руинах. Так чего теперь рассуждать?..

— Чтобы почесать языки.

Мой собеседник умолкает. Разговор окончен. Похоже, нам больше нечего сказать друг другу. Но, оказывается, есть.