Валентина Иванникова - Происшествие на Чумке Страница 8

Труп девочки тоже сфотографировали.

Но это фото Закс, понятно, не показывал Софье Семеновне. Он держал мать в рабском повиновении ложной надеждой на встречу с дочерью.

Номер 319 не понравилась приезжему. После недолгой беседы Софье Семеновне приказали удалиться. Когда она вышла, гость уставился на хозяина далеко не ласковым взглядом.

— Я просил бы, чтобы меня понимали лучше, — процедил он. — Мне нужна особа, которая жила бы в России, выполняя наши задания, как, скажем, десять женщин. Разве я выразил свою мысль неясно? Повторяю: она должна соединять в себе способности десятерых. Документами десятерых снабдите ее вы.

— И еще?

— У вас есть такая женщина? На сегодня нам больше не о чем говорить.

Заксу оставалось только молча поклониться. Чуть поспешнее, чем обычно, он снял телефонную трубку и сказал:

— Попрошу зайти ко мне фрау Генц.

Велла Генц. Цвет его школы.

Велла была дочерью свиного магната. До войны жила в Америке. Но Германия, по ее определению, была страной, где Ганцам довелось «становиться на ноги». Эта фраза повторялась, чтобы окрасить в чувствительные тона возвращение в Европу. На самом же деле Велла Генц стремилась быть ближе к войне в поисках приключений. Это привело ее и к Заксу. Ловкая, способная, она знала русский язык. В школе она стала числиться специалистом по России.

Вот кого предлагал теперь Закс своему требовательному гостю.

Явившись, Велла произнесла ту же фразу, что и Софья Семеновна:

— Что угодно?

Закс был в восторге от эффекта — гость даже приподнялся навстречу вошедшей и первый раз улыбнулся хозяину. Внешнее сходство Генц с только что забракованной номер 319 было разительным: та же статность, те же темные глаза и чувственный рот, та же корона жестких, только не седых, а черных волос над лбом.

Это сходство создавало перспективу. Оно побудило Закса взять из комендатуры и возиться вот уже сколько времени с Могилевской. Оно... да, да сразу оценено гостем.

Велла смиренно заявила, что она сделает все, что ей прикажут.

— Весьма немногое, — сказал приезжий. — Самое важное: обжиться там. Вы бежали от них, от наци, — он ткнул пальцем в сторону Закса. — Вы жительница западных областей. Жена сражающегося на фронте. Иногда еврейка. Иногда — как это? — белорусска или украинка. Проберетесь на восток: Азия, Урал. У вас нет родных и знакомых. Заведете их. Больше! Всяких!

Закс услужливо улыбнулся.

— Некоторые знакомства фрау я обеспечу. Барак, предназначенный к ликвидации: польки, еврейки, украинки. Те, кто не хотели быть покорными.

— Они, должно быть, недостаточно несчастны, — заметил приезжий. — Старайтесь сделать всех вокруг себя несчастными, фрау. Несчастными, растерянными, унывающими. Тогда они покорятся. Тогда мы победим!

Он вскочил с кресла и привстал на цыпочки, стараясь казаться выше, чем был на самом деле.

Закс и Велла согласно закивали головами.

2. КАМЕННАЯ БАБА

Маша Попова работала на моторостроительном заводе. Завод этот эвакуировался на Урал в первые месяцы войны.

У Маши давно умерли родители, заводской коллектив был ее семьей. Война многих вырвала из дружной заводской семьи. Взять хотя бы механический цех; ребята, как и жених Маши — Андрей, ушли на фронт, многие девушки остались в Москве. С заводом поднялись в основном солидные, женатые люди.

И Маша, несмотря на то, что была занята с утра до ночи, на первых порах все же очень скучала. Не нравилось ей на новом месте. Дело было, конечно, не в том, что жить пришлось в наскоро сколоченном холодном бараке — сама любые лишения перенесла бы. Но из московских белостенных корпусов со стеклянными крышами станки, что должны были работать с ювелирной точностью, попали в задымленное, низкое, тесное помещение. Территория завода была не огорожена, и предъявление пропуска в проходной стало пустой формальностью, ведь с горы, у подножья которой приютились заводские постройки, всякий мог попасть куда вздумается. Это вызывало беспокойство.

И люди здешние не особенно понравились Маше.

Девушка не могла понять, что ей, москвичке, довелось уже пережить события, воспитавшие в ней боевые качества. Она видела иссеченное прожекторными лучами тревожное московское небо и ядовитого паука — вражеский самолет, пойманный в перекрестие этих лучей над Красной Пресней или Замоскворечьем — районами, улицами, домами родной Москвы. Она слышала зудящий звук мотора вражеского самолета и грохот взрывов вражеских бомб. Она дежурила на крыше, следила за небом и землей. Падала зажигалка — тушила. Зажигался где-то свет — старалась установить точно — где? Иногда оказывалось случайно незатемненное окно. Иногда орудовал пособник врага, трудноуловимый в лабиринте переулков и этажей.

Конечно, ничего этого не видели уральцы. Застыли здесь в тишине горы, покрытые лесом. Одна безлесная, голая, как зовут ее, Черная гора над заводом по ночам была, правда, страшной. По опоясывающей ее узкоколейке возили на отвалы шлак; еще горячий, он пламенел, затухал и вновь разгорался, словно мигали чьи-то чудовищные глаза. Но ведь это только так казалось Маше, а местные жители привыкли и внимания даже не обращали.

На новый в их местах завод многие уральцы пришли работать сразу. Старшим мастером одной из смен в механическом цехе стал седобородый старичок. О нем ходила слава как о непревзойденном токаре. Маша всегда смотрела на умельцев с благоговением; ей захотелось учиться именно у этого старичка, и она, наконец, упросила начальника отпустить ее из конторы на станок.

Однако первое же знакомство разочаровало девушку. В обеденный перерыв, прервав на полуслове объяснение, мастер бойкой рысцой помчался к своей конторке и вышел оттуда с эмалированным бидончиком в руках.

— Обед, обед, красавица, — сказал он Маше. — У тебя ноги молодые, резвые. Беги-ка в столовую и мне очередь займи.

Кормили в столовой не очень богато. Зачем же старому мастеру, у которого дом — полная чаша, было идти туда?

А он ходил, ежедневно ходил.

А специалист он был, действительно, прекрасный. И учитель тоже. Он обучал десятки молодых людей. Машу он отличал как наиболее способную и старательную.

Но Маша однажды не вытерпела; глянула, как мастер засеменил в столовую, не стала получать свой обед — побежала к секретарю цехового партбюро, сказала, чуть не плача:

— Обыватель он, распоследний обыватель. Обед ему не нужен, а он получает, в очереди стоит. «Раз, — говорит, — мне положено — отдай!»

И о многом, о многом еще, в том числе о неогороженной территории завода — «кто хочет, тот разгуливает», — горячо говорила девушка.

— Думаю в военкомат пойти. Пусть меня на фронт пошлют, — заключила она.

Секретарь поднял на Машу воспаленные от недосыпания глаза. Был он по профессии шлифовщиком, смену стоял у станка и бессменно исполнял секретарские обязанности, куда входило все — от разговора с этой вот девушкой до обеспечения старого мастера кашей.

— Знаешь что, товарищ Попова, — сказал секретарь, — я не думал, что ты такая несознательная. В партию мы хотели тебя принимать, а ты, получается, и комсомолка не так, чтобы очень хорошая.

Маша вспыхнула, хотела обидеться. Но секретарь душевно растолковал ей, что, если взялась она за дело, нужное фронту — учится на токаря и учится успешно, — то надо это дело делать: победа на фронте подготовляется в тылу! И никакой не обыватель старый мастер — зачем крупинку в гору раздувать и за ней самого важного не видеть?

А когда ушла Маша, секретарь подумал, что права она: плохо, что заводской двор — проходной. Ну, да ведь все кругом свои, советские люди. А тес, предназначенный на забор, истратили на жилые бараки — как без них обойдешься?

Целый год Маша работала по двенадцать, четырнадцать часов в сутки, и все ей казалось, что делает она мало. Училась она, не отходя и от работающего в первую смену, и от работающего во вторую.

Теперь даже странно вспоминать «училась», сама учит — стала токарем пятого разряда. И вместе с этой высокой квалификацией, на смену беспокойной мысли о незначительности своей доли в общем труде, пришел ровный накал: надо делать больше и для этого сохранять силы.

Отдыхать? Да, и отдыхать.

Вот так в одно из воскресений она и попала в таинственное, безлюдное, прямо-таки сказочное место. Карабкалась она, тоненькая в исстиранном платьице девчонка, карабкалась в гору. Медностволые, темноверхие сосны стояли здесь так густо, что вершины горы Маша достигла неожиданно: перебралась через мшистый теплый камень и дальше некуда — кроны деревьев все еще тянутся, уходят в небо, а у ног поляна. Просторная поляна. С горы будто срезан и сброшен куда-то гигантский верхний конус; остался нижний, усеченный. Поляна ровная, круглая, покрытая травой.