Сергей Зверев - Золотые эполеты, пули из свинца Страница 10

– Не скорбных, надеюсь, господин генерал? – Сергей позволил себе улыбнуться. Спокойное дружелюбие прославленного полководца пришлось очень по душе поручику.

– Господь покамест сберегает от тяжких скорбей, – серьезно ответил Брусилов, – но вскоре мы начинаем большое дело, переходим в наступление. Придется нелегко.

Денщик Алексея Алексеевича поставил на столик большой самовар. Николай Гумилев чуть заметно усмехнулся, легким кивком головы указав Голицыну на пышущую жаром посудину. Сергей в ответ подмигнул, они поняли друг друга без слов. Да, на этот раз в самоваре явно не искристое «Адле»… Все правильно, здесь не «Бродячая собака», здесь до передовых позиций меньше пяти верст. Ничего, вот вернемся с победой – наверстаем. Никуда от нас «Собака» не «убредет»…

– Вот вы, господа офицеры, из молодых да ранних, – улыбнулся Алексей Алексеевич. – Читал я ваши корреспонденции, господин Гумилев, со знанием дела написано. Из вас превосходный кадровый военный получился бы.

– Благодарю, господин генерал, – коротко поклонился Николай Степанович. – Не скрою, ваша оценка особенно приятна мне.

– О ваших, поручик, боевых делах я тоже немало наслышан, – продолжал Брусилов. – Вот послушайте, господа, как вам на свежий взгляд покажется наш с генералом Калединым план…

Говорил Брусилов не более четверти часа, но сумел дать четкую и довольно подробную картину предстоящей операции по прорыву австрийского фронта. Сергей Голицын и Николай Гумилев слушали генерала очень внимательно.

Князь Сергей Голицын был далеко не так прост, как казалось некоторым. За его внешней, чуть напускной веселостью и гусарской бравадой скрывались ясный, твердый ум, способность разбираться в весьма сложных, запутанных проблемах военной тактики и стратегии, накрепко переплетенных к тому же с вопросами внешней и внутренней политики Российской империи. Мало ли, что поручик! Невелик чин, но год тому назад старый стреляный лис, министр Двора, член Государственного совета, граф Владимир Борисович Фредерикс сказал Сергею в доверительной личной беседе, что такой поручик двух полковников стоит. Все правильно, и совсем неспроста поручик Сергей Голицын пользовался в частях русской кавалерии громкой и заслуженной известностью.

Николай Гумилев не уступал поручику в остроте ума, хотя и не столь свободно ориентировался в хитростях военной науки.

– Превосходный план! – сказал Голицын, когда генерал закончил и предложил им высказаться. – Смелый, красивый. И если он успешно реализуется, противнику не поздоровится. Причем солоно придется не только австрийцам, но и германцам.

Гумилев только кивнул в знак согласия с мнением Голицына.

– Только простите, Алексей Алексеевич, не слишком мне верится в то, что неприятель не заметил наших приготовлений, – продолжил Сергей. – Как бы не нарваться на какую-нибудь каверзу. Австрийцы, а пуще того германцы, на всякого рода подлые трюки те еще мастера.

– Верно, – поддержал его Гумилев. – Они на все пойдут, чтобы наше наступление сорвать.

– Да ведь и я того же мнения, – озабоченным тоном произнес Брусилов. – И вот в связи с этим… Поручик, вы, надо понимать, не опознали в том сбежавшем из плена офицере своего знакомца?

– Нет, господин генерал. Сам он представился Анатолием Щербининым, сводным братом того офицера, которого я знал. И Николай Степанович, – Голицын кивнул в сторону Гумилева, – косвенно подтверждает его слова.

– Именно что косвенно, – развел руками Гумилев. – С тех пор прошло более пяти лет, да и досталось ему… После таких ожогов… Я же не родная матушка, которая сына хоть каким узнает. Но к чему бы ему лгать?

Алексей Алексеевич вздохнул, отхлебнул крепкого красноватого на просвет чая и задумчиво сказал:

– Действительно, к чему? Я предпочитаю доверять людям. Да, нам с Алексеем Максимовичем он тоже представился поручиком 5-го конно-егерского полка Анатолием Щербининым. И упомянул, что у него есть сводный брат Владимир, пропавший недавно без вести.

– Вот как? – чуть удивленно сказал Голицын. – Получается, что в одном полку служили два брата Щербининых и с обоими стряслось несчастье: один был тяжело ранен и угодил в австрийский плен, другой и вовсе без вести пропал… Впрочем, чего на войне не бывает. Ох, не позавидую я отцу этих сводных братьев!..

– Дело в том, господа, что этот офицер поведал нам с Калединым о загадочных и весьма настораживающих меня вещах, – сказал Брусилов. – В плену Щербинин назвался прапорщиком запаса, закончившим Императорское Училище правоведения, хоть он – кадровый офицер. И скрыл знание немецкого языка.

Поручик Голицын понимающе кивнул: ясное дело, к человеку, который совсем недавно надел военную форму, а до того был насквозь штатским юристом, отношение не такое бдительное. Проще говоря, стеречь его будут не слишком строго, тем более если он немецкого не знает.

– Лагерь, куда угодил Щербинин, был в Лемберге, – продолжал генерал. – Условия оказались более чем сносные: вы наверняка осведомлены о том, что плен у австрийцев куда гуманнее, чем у германцев или турок. Под «честное слово офицера» пленным даже давали иногда что-то вроде увольнительной в город. На час, на два. Впрочем, ничего удивительного: мы с пленными австрийскими офицерами поступаем точно так же. Так вот, на одной из таких нечастых прогулок по городу Щербинин совершенно случайно столкнулся с немцем, полковником медицинской службы Рудольфом Хейзингером, которого знал еще до войны. Откуда знал? По словам Щербинина, он серьезно увлекался современной биологией, особенно идеями Ильи Мечникова, подумывал даже о том, чтобы выйти в отставку и посвятить себя медицинской микробиологии. В 1912 году Щербинин записался в вольнослушатели Берлинской Императорской Военно-медицинской академии, а упомянутый Хейзингер был в то время ее профессором. Словом, Щербинин учился у него. Посещал лекции Хейзингера, его семинары, участвовал в клинических исследованиях. На взгляд Щербинина, Хейзингер – исключительно эрудированный и сильный ученый, причем не только теоретик, но и практик.

– Так что, этот немецкий профессор не признал при встрече своего ученика? – перебив Брусилова, поинтересовался Сергей.

– С такими шрамами? – покачал головой генерал. – Нет, не признал. А сам Щербинин не торопился представляться своему бывшему профессору, и вот почему: у него есть основания подозревать, что Хейзингер – опасный негодяй, который может принести нам колоссальный вред. Щербинин был осенью прошлого года на Западном фронте, в Восточной Пруссии. Там начался внезапный падеж наших кавалерийских лошадей. Эпидемия сапа. А командование фронта знало о довоенных научных интересах и увлечениях Щербинина, ему дали ознакомиться с некоторыми материалами контрразведывательного отдела Генштаба. Эпидемия началась внезапно, и ее начало как раз совпало с появлением в прифронтовой полосе загадочного санитарного отряда под командованием… Кого бы вы думали?

Алексей Алексеевич сделал многозначительную паузу. Была у Брусилова такая невинная слабость: любил он театральные эффекты.

Отчего бы не подыграть?

– Неужели того самого профессора из Берлина? – чуть преувеличенно удивленным тоном осведомился Гумилев.

– Вот именно! И Щербинин предположил, что эпидемия – его рук дело!

– А доказательства? – подал голос Голицын.

– Прямых нет, но имеется масса косвенных. И мы же не в суде! – воскликнул генерал. – Мне тоже не хочется верить в этакую подлость, однако… Словом, Щербинин повел себя умно: он скрытно проследил за Хейзингером. Германец направился к Лембергскому вокзалу, а там по запасным путям пробрался к командно-штабному австрийскому бронепоезду. Замечу, что этот бронепоезд – наша с Алексеем Максимовичем непроходящая головная боль. Как утверждают наши воздушные разведчики, бронепоезд примерно с той поры, как Щербинин наткнулся на Хейзингера, постоянно и совершенно несистемно курсирует в прифронтовой полосе. Болтается, прости господи, как дерьмо в проруби. И что бы это все значило? Щербинин предположил, что дело здесь нечисто, что против нас замышляется биологическая диверсия. Да, как в Восточной Пруссии, а возможно, и более масштабная. Он решил бежать, не считаясь с опасностью перейти через линию фронта и поставить в известность командование. То есть меня с Калединым.

– Надеюсь, из той «увольнительной» Щербинин вернулся? – спросил Сергей. – Негоже русскому офицеру нарушать слово, даже если оно дано неприятелю.

– Вернулся, – кивнул Брусилов. – Не захотел нарушать законов чести и подводить своих товарищей по плену. Затем двое суток выжидал подходящего момента. В детали своего побега он меня посвящать не стал, сказал лишь, что это было не особенно сложно.

«Скромный, однако, – подумал Голицын. – Убежать из лагеря – в самом деле не такая уж проблема, но вот добраться до линии фронта и перейти через нее…»