Валерио Манфреди - Башня одиночества Страница 10

— Из какого города? — беспощадно допытывался падре Бони.

— Из города Тувалкаина. Господом заклинаю тебя, отпусти мне грехи мои.

Он простер руку к допрашивающему его человеку, умоляя того сотворить крестное знамение, но не смог дотянуться. Последние силы оставили его, и голова старика упала на подушку.

Падре Бони придвинулся ближе.

— Город Тувалкаин… Что это значит? Что это значит?.. Перевод, где перевод? Скажите мне… Где он? Где он, Богом молю!

И тогда Хоган отделился от стены и подошел к нему.

— Вы не видите, что он умер? — гневно воскликнул он. — Оставьте его в покое. Он ничего вам больше не скажет.

Приблизившись к изголовью, Хоган осторожно, почти ласково, закрыл глаза старика и поднял руку, творя крестное знамение.

— Ego te absolve, — пробормотал он; глаза его блестели, и голос дрожал, — a peccatis tuis, in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti et ab omni vinculo excomunicationis et interdicti…

Они покинули здание под проливным дождем и неистовыми порывами ветра. Хоган завел машину и поехал прочь, с каждым поворотом и изгибом дороги углубляясь в темную мокрую зелень леса. Молчание камнем висело над ними. Падре Бони первым решился заговорить:

— Я… мне не хотелось бы, чтобы вы плохо обо мне думали, Хоган… Этот текст очень важен… Мы должны были выяснить… Я только…

— Вы ведь не все рассказали мне об этом тексте… Что вам еще известно? Я должен знать, если вы рассчитываете на мою помощь.

Падре Бони поднес руку ко лбу.

— Я нашел дневник падре Антонелли, когда приступил к исполнению его обязанностей. Как я вам уже говорил, он внезапно почувствовал недомогание и не успел найти подходящий тайник для своих сокровенных бумаг. В этом дневнике он упоминал о тексте под названием «Таблицы Амона» и писал о послании, явившемся с небес, указывая год, месяц и день знаменательного события. Я долго размышлял над этими словами и в конце концов решил найти истину, хотя шансы и казались ничтожными.

— Поэтому вы встретились с Маркони и бросили ему дерзкий вызов, предложив построить для Ватиканской обсерватории радиоприемник с особыми свойствами… радио на ультракоротких волнах… необыкновенный аппарат, невозможный на нынешнем уровне развития науки…

Навстречу им, постанывая и скрипя, выехал старый грузовик, груженный древесиной, и Хоган сбавил скорость, пропуская его. И в этот момент взглянул на своего спутника: фары грузовика на мгновение высветили лицо падре Бони и придали тревожный блеск глазам.

— Патент на этот аппарат мог бы принести его изобретателю огромные деньги. Что вы пообещали Маркони, чтобы заставить его пожертвовать всем этим, по крайней мере, года на три? В вашем распоряжении нет такой суммы… Или есть?

— Дело не в деньгах… Если наша попытка удастся, я позже все вам открою…

Хоган не настаивал на ответе и продолжил:

— Расскажите мне еще об этом тексте.

— К сожалению, я мало что могу вам рассказать, — покачал головой падре Бони. — Один греческий монах привез этот текст в Италию пятьсот лет назад, незадолго до падения Константинополя. Он был единственным существом на земле, способным понять тот язык. Монах прочел текст правившему тогда папе, понтифик не посмел уничтожить его, но навеки похоронил в подвалах библиотеки. Монах окончил свои дни на необитаемом острове, местоположение которого держалось в тайне. Есть веские основания считать, что его отравили…

Хоган долго молчал, казалось, наблюдая за равномерным движением дворников.

— Где находится город Тувалкаин? — спросил вдруг падре Бони. Машина выехала на асфальтированный участок дороги и помчалась сквозь завесу дождя, — похоже, он и не собирался стихать.

— Его никогда не существовало. Вы знаете, что говорится в Книге Бытия: Тувалкаин первым стал ковать железо и построил город, обнесенный стенами. Одним словом, он символизирует оседлые народы с их технологиями. В противовес кочевникам, в лице которых евреи представляли самую архаичную фазу своей цивилизации. Но вы ведь прекрасно знаете, что современные толкователи считают Тувалкаина и других персонажей Книги Бытия символическими фигурами.

Падре Бони надолго замолчал, машина тем временем ехала по улице Тибуртино в направлении Рима.

— Вам известна гипотеза Десмонда Гаррета, согласно которой персонажи Книги Бытия относятся к вполне определенному периоду первобытной эры, между концом палеолита и началом неолита?

— Я об этом слышал, но это мало что меняет. Уровень технического развития неолитического города или даже города бронзового века сопоставим с нынешним состоянием племен Амазонии, Центральной Африки или Юго-Восточной Азии.

— Да. Однако я знаю, что в пятистах тысячах километров над землей на геостационарной орбите висит радиопередатчик и посылает сигналы, совпадающие с информацией, заключенной в тех нескольких переведенных строках, которые падре Антонелли занес в свой дневник, и для окончательного понимания сигнала мы обязаны прочесть тот текст. То, что нам известно на данный момент, слишком тревожно, следовательно, нужно любыми средствами узнать остальное.

— Но падре Антонелли умер, а он очень долго работал над переводом этих нескольких строк.

Автомобиль ехал по пустынному в этот час городу. Дождь прекратился, по улицам носился влажный, холодный ветер. Хоган въехал на набережную Тибра и вскоре добрался до стен Ватикана, остановив машину во дворе Сан-Дамазо.

— Падре Антонелли знал ключ к дешифровке «Таблиц Амона» и перевел гораздо больше, нежели эти несколько строк. Иначе с какой стати он бредил бы о какой-то Библии… «иной» Библии? Антонелли не захотел открывать нам своей тайны, даже на смертном одре.

— Возможно, он ее уничтожил.

Падре Бони покачал головой:

— Ученый не уничтожает труд всей своей жизни, открытие, дарующее смысл его существованию. Поэт, может быть, литератор, но не ученый. Это сильнее его… Все, что нам нужно, — искать.

Он вышел из машины, побрел через пустынную площадь и пропал во мраке.

Филипп Гаррет проснулся рано после беспокойной ночи, принял ванну и спустился к завтраку. Ему принесли кофе с молоком и письмо в конверте с печатью Ватикана. То были несколько строк от падре Бони, извещавшие о кончине падре Антонелли. Священник просил прощения за то, что больше ничего не может для него сделать, и желал удачи в надежде, что однажды ему выпадет случай и удовольствие снова встретиться с Гарретом.

Тот в отчаянии схватился за голову. Его поиски провалились, еще не начавшись, обернулись очередной злой шуткой. Он подумал было о том, чтобы как можно скорее вернуться в Париж и забыть об отце до конца своих дней, если возможно. Но понимал, что это вряд ли удастся.

Он побрел пешком в сторону Цирка Максим, блестевшего под лучами осеннего солнца после дождливой ночи. От стен огромного сооружения, когда-то дрожавших от криков обезумевшей толпы, исходил запах земли и травы, напомнивший ему о детских прогулках вместе с матерью. Поблекший образ.

Странно, но каждый раз, думая о матери, он вспоминал не столько звук ее голоса, сколько странную, непонятную музыку, доносившуюся из музыкальной шкатулки из самшита. Ее подарил ему отец в день, когда Гаррету исполнилось четырнадцать лет. На крышке стоял на часах солдатик в черном кепи и с золотыми галунами.

Грустный день рождения: отец не приехал, был занят на очередных раскопках, а мать в первый раз почувствовала себя плохо.

Он подолгу слушал шкатулку и после смерти матери, пока однажды вдруг не обнаружил, что ее нет на комоде в спальне. Напрасно он спрашивал, кто ее забрал и куда она делась: ответа так и не последовало.

Однажды отец позвал его в свой кабинет и сказал:

— Я не смогу серьезно заниматься твоим образованием, ты будешь учиться в колледже.

Вскоре он уехал на войну и стал писать сыну письма из разных мест на линии фронта, где ему доводилось сражаться. Он никогда не рассказывал ни о том, что с ним происходит, ни о своих мыслях, зато всегда спрашивал об учебе и даже посылал ему математические задачи и всевозможные головоломки. Иной раз он писал по-гречески, по-латыни, и только в этих случаях в письме попадались ласковые выражения, как будто мертвые слова позволяли отцу абстрагироваться от чувств и эмоций, прорывавшихся в тексте. За это Гаррет его ненавидел.

И все же отец давал ему понять, что письма — это способ всегда быть рядом, заниматься и его воспитанием, и развитием.

Ему вдруг вспомнилось посвящение на книге, и он сообразил, что через три дня будет его день рождения. Дата посвящения словно стояла перед глазами: «Неаполь, 19 сентября 1915 года». Но это же очевидно! Вот он, знак! Как же он раньше не подумал? В 1915 году ему было четырнадцать лет, разве он мог прочесть эту книгу и понять ее? В тот год ему подарили музыкальную шкатулку.