Сергей Зверев - Господа офицеры Страница 12

Ну, это совсем другое дело получается, Владимира сам господь послал! Посидеть среди своих, выпить, сыграть в картишки, спеть какую-нибудь хорошую песню, вспомнить былое… На душе у поручика потеплело. Он поднялся с диванчика, с хрустом потянулся всем телом.

— Если б ты знал, Володя, до чего я рад тебя видеть! — произнес Голицын, затем обернулся к оператору и небрежно бросил, вложив в свои слова немалую толику яда: — Прошу простить, господин Дергунцов, вынужден на время покинуть вас. Не скучайте!

Услышав такое, Соболевский заржал, как строевая кавалерийская лошадь при звуках боевой трубы, а физиономия оператора сделалась кислой, точно он жевал лимон без сахара.

До карт дело так и не дошло. Все четверо офицеров, встретившиеся в поезде Петербург — Тифлис по пути на фронт, уже побывали в боях, им было что вспомнить и чем поделиться. Обстановка располагала к задушевной приятельской беседе, разговор шел дружеский и откровенный. Поручик Голицын как-то сразу стал центром внимания в маленькой компании, рассказ о том, что довелось ему пережить в Восточной Пруссии и Франции, попутчики выслушали с напряженным любопытством. Уланский корнет, самый молодой из четверых офицеров, даже вздохнул завистливо: нет, ну каков же молодец этот Голицын! Недаром в кавалерийских полках о нем прямо-таки легенды рассказывают.

Все четверо любили — и умели! — выпить. А что? Если в меру, в должное время и в должном месте, да еще и в такой хорошей компании, то почему бы нет? Стаканы раз за разом наполнялись «Цимлянским». Господа офицеры пили за царя, за Россию, за победу над врагом, за славу русского оружия. Когда Соболевский предложил традиционный гвардейский тост: «Выпьем, господа, за прекрасных дам!», Сергей подумал о Вере Холодной. Ему вспомнилось их расставание, нежный поцелуй Веры, и сердце чаще забилось в груди поручика.

Вспоминали и довоенные времена, которые теперь казались подернутыми нежной дымкой беспечного веселья. Парад в Михайловском манеже… Рокот барабанов, звуки рожка, ярко сверкают кирасы и шлемы конногвардейцев. Покачиваются в такт цоканью копыт многоцветные султаны, звучат гортанные слова кавалерийских команд. Вспыхивают, взлетая в приветствии, и гаснут, падая, сабли и палаши…

— Эх, Серж! — Соболевский приобнял Голицына за плечи. — А как мы с тобой чуть на дуэли не подрались, а?! В одиннадцатом году?! Из-за этой, как ее, Анеты? Или ее Жозефиной звали? Надо же, забыл имя…

Голицын расхохотался: он тоже запамятовал имя прелестницы.

— Поручик, прошу вас, спойте нам! — попросил уланский корнет. — Вот гитара…

Голицын не стал чиниться, ведь он был среди своих друзей, боевых офицеров. Он принял протянутую корнетом семиструнную гитару, взял несколько пробных аккордов. Глаза его задумчиво прищурились.

У Сергея Голицына был хороший слух и негромкий, но приятный голос. Гитарой поручик владел виртуозно. Перебирая сильными пальцами серебряные струны инструмента, Голицын начал свою любимую «Песню старого гусара», сочиненную отчаянным рубакой, поэтом и партизаном Денисом Давыдовым:

Где друзья минувших лет,где гусары коренные,председатели бесед,собутыльники лихие?

Ах, как от стихов славного храбреца, друга Пушкина, пахнет родным запахом бивака! Стихи эти были писаны на привалах, на дневках, между двух дежурств, между двух сражений, между двух войн; это пробные росчерки пера, чинимого для писания боевых рапортов…

На затылке кивера,доломаны до колена,сабли, ташки у бедра,и диваном — кипа сена.

За окном купе уже совсем стемнело, поезд мчался сквозь ночь, с каждой минутой приближаясь к предгорьям Кавказа. Колеса стучали в такт бодрой мелодии, а из окна доносилось:

Но едва проглянет день,каждый по полю порхает;кивер зверски набекрень,ментик с вихрями играет.Конь кипит под седоком,сабля свищет, враг валится…

Да! Такая песня находила самый живой отклик в душах славных боевых офицеров, защитников Отечества. Сто лет прошло, как написал ее героический Денис, а что изменилось?

За тебя на черта рад,наша матушка Россия! —

закончил петь Голицын.

… К себе в купе поручик вернулся под утро, часа за два до прибытия поезда в Тифлис. Надо же и поспать немного, чтобы прибыть в ставку Юденича свежим, словно майская роза.

Заходя в купе, Сергей споткнулся о какой-то штатив. Он чертыхнулся в голос. Дергунцов похрапывал на своем диване.

На миг Голицына посетило неприятное чувство: поручику показалось, что в его вещах имеется небольшой непорядок, точно некто посторонний аккуратно порылся в них, разыскивая что-то.

«Э-э! Меньше вина надо было пить! — одернул он себя. — Еще и не такое примерещится. Не Дергунцов же! Быть того не может: все-таки он приближен к Вере и заниматься такими мерзкими вещами не станет. Просто он мне не по нраву пришелся, вот и лезет в голову всякая ерунда. Стыдно, князь! Подумаешь, не понравился тебе человек, так сразу его во всякой гадости подозревать? Так бог весть до чего докатиться можно!»

Ранним утром, наняв пролетку и загрузив в нее фотографические причиндалы Дергунцова, поручик Сергей Голицын и оператор отправились в Эрджиш, в ставку командующего Кавказской армией генерал-лейтенанта Николая Николаевича Юденича.

10

И ведь не подвело дурное предчувствие Бестемьянова, как в воду старый дядька глядел! Правда, выяснилось это лишь спустя тридцать минут, когда Николенька, поддавшись, наконец, на его уговоры, решил покинуть духан.

Николай вконец захмелел, Бестемьянову пришлось аккуратно поддерживать питомца под руку. Они вышли на узкую улочку и медленно двинулись прочь от духана.

Теплая и влажная ночь, наполненная жемчужным лунным сиянием, обнимала Сарыкомыш. Пряные весенние запахи южных трав и нерусских цветов кружили голову. Тишину нарушал лишь странный стрекочущий звук; непонятно было — кто его издает, насекомые? Да еще откуда-то издалека, с гор, доносилось жалобное, как плач ребенка, тявканье шакала…

Высоко над горизонтом лениво плыла к западу громадная, безупречно круглая луна. Свет ее был настолько ярок, что перед юношей и его заботливым спутником двигались их длинные черные тени. Никаких других источников света на улице не наблюдалось: Сарыкомыш не Петроград, не Тифлис — какие здесь, к шайтану, фонари?..

Еще в духане, уговаривая Николая заканчивать «прощальную пирушку», Бестемьянов ломал голову над вопросом: где им заночевать? Не на ночь же глядя в ставку командующего армией двигаться, не пешком же! Значит, надо дожидаться утра. А где? Эта заковыристая проблема настолько заняла все мысли отставного унтер-офицера, что прозевал Петр Николаевич, открывая дверь на улицу, зловещий знак, который подал бродячий музыкант двум дикого вида горцам в лохматых папахах, сидящим за дальним столиком.

Ясное дело, что сильно захмелевший Николенька этого и вовсе заметить не мог!

А если бы заметили? Тогда совсем по-другому обернулись бы последующие события. Осторожный Бестемьянов просто вернулся бы в духан, чему юноша противиться бы не стал. И просидели бы они в людном месте до самого утра…

Самое страшное, что могло бы угрожать юному великому князю в таком случае, — это набраться вовсе до положения риз. Неприятно, но никто от такого не помирал.

Зато теперь Николай с Бестемьяновым попали в весьма паршивую ситуацию…

Будущего героя и спасителя Отечества продолжало разбирать все сильнее, так, кстати, частенько бывает, когда основательно выпивший человек выходит на свежий воздух. Мысли Николеньки крутились по прежней орбите, правда, они приняли несколько новое и оригинальное направление. Теперь перспектива доблестной гибели на поле бранном уже не привлекала его. Можно ведь и получше придумать!

— Я, Николаич, его осво-бо-дю… То есть освобожду! — герой яростно хватался за воображаемый эфес. — Мы с ним пор-рубим всех нехристей в капусту, а султана на аркане притащим в Петроград! Вот тогда она…

Ежику понятно, что произойдет дальше! Увидев плененного султана на аркане, Вера Холодная перед таким зрелищем не устоит и упадет аккурат в объятия храбреца Николеньки…

Рядом с двумя их темными тенями вдруг возникли еще две. Тут же из кривого переулка послышалась дробь копыт. Бестемьянов обернулся. Он уже не успел заметить замаха, лишь увидел, как на голову его питомца опускается толстая короткая дубина. Конец второй такой же дубинки шел точно в лоб Петру Николаевичу.

Юноша ахнул, ноги его подломились в коленях. Голова Николеньки запрокинулась, кожа приобрела оттенок мокрой известки. Мгновение — и вот он уже лежит у ног нападавших.