Валерия Вербинина - Сапфировая королева Страница 16

– Значит, так? – нараспев проговорила она, и ее глаза сузились. – Ну-ну!

После чего преспокойно вернулась в постель, легла и накрылась одеялом.

Тьма сгустилась над городом, и в этой тьме утонули приветственные речи губернатора, витиеватый тост вице-губернатора и еще много, много тостов в честь высокой гостьи. Амалия Константиновна откровенно скучала, но улыбалась всякий раз, как того требовали обстоятельства.

И в то же время библиотекарь Росомахин вместе с Валевским возвращался к себе домой.

– В центре возле гостиницы все фонари зажгли, а у нас как не горели, так и не горят. – Старичок вздохнул и укоризненно покачал головой.

Валевский, которого совершенно укатали рассуждения о прозе Пушкина, молчал и даже не чувствовал сил, чтобы ругаться. У него осталось только одно желание: добраться до жилища гостеприимного библиотекаря и рухнуть в постель.

Через несколько минут мужчины были уже возле небогатого, но опрятного домика, в котором жил Росомахин. Вокруг был разбит небольшой сад, где рос плющ и раскинулись какие-то цветы, едва различимые в полутьме.

Войдя в дом, Валевский огляделся. Книги, газеты, горшки с цветами – и тот особенный затхлый запах, свойственный помещениям, в которых живут одинокие старики. Леон вздохнул. Его бы не удивило, если бы местные мыши давно уже загнулись от бедности.

«Как можно так жить? – подумал вор. – Ведь это же ужасно!»

– Поднимайтесь по лесенке, – предложил библиотекарь. – На чердаке ничего, чистенько. Раньше там прислуга жила, когда еще жена моя, Марфа Ивановна, была жива. – Глаза старика затуманились. – На заднем дворе есть колодец, если что, можете брать оттуда воду.

Валевский был удивлен, увидев, что на чердаке и в самом деле довольно чисто и почти нет паутины. В одном углу стояла кровать, в другом – шаткий табурет с тазом на нем.

– Не слишком-то уютно здесь, конечно, – извиняющимся тоном промолвил Росомахин. – Вы обождите минуточку, сударь, я сейчас…

Не через минуту, а через целых пять он поднялся на чердак, неся с собой картинку из журнала – портрет Пушкина и горшок с розовым цветком.

– Вот, – важно объявил библиотекарь, – чтобы немного, так сказать, украсить обстановку.

Чувствуя в душе и жалость, и пробуждающийся смех, Валевский прикрепил картинку к стене, а горшок поставил на окно. Цветок поглядел на него и отвернулся.

– Когда закончите с вещами, спускайтесь ко мне, попьем чаю, поговорим, – предложил библиотекарь и зашаркал вниз по ступеням. Дождавшись, когда он уйдет, Валевский раскрыл чемодан.

– И нечего на меня смотреть, – заметил он Пушкину по-польски.

Поэт сделал вид, что ничего не слышал. Впрочем, так как он был нарисованный, ничего иного ему не оставалось.

Глубокой ночью де Ланжере сопровождал в карете баронессу Корф обратно в «Европейскую». Ему показалось, что гостья держится сухо, но полицмейстер приписал ее дурное настроение тому, что губернатор пожадничал и выделил для ужина мадеру вместо бордо.

– Елисей Иванович, – неожиданно проговорила баронесса, – я хотела бы попросить вас об одолжении. – Она замялась. – Вернее, это не одолжение, а… Рассматривайте это как просьбу, в которой вы не можете мне отказать.

Елисей Иванович придвинулся к баронессе поближе и, жарко дыша ей в щеку, объявил, что ради блага Отечества готов на все. Решительно на все! Баронесса отодвинулась в угол кареты и спокойным, даже будничным тоном изложила свою просьбу.

Признаться, услышав последнюю, де Ланжере даже не заметил, как сам отодвинулся от баронессы.

– Но, милостивая государыня, – пробормотал он, – это невозможно! Это… это неслыханно! Противозаконно даже!

– Вы уверены? – вроде бы равнодушно спросила Амалия, но тон ее был таков, что даже видавший виды полицмейстер почувствовал: он словно вернулся в гимназическую пору, когда любой наставник имел над ним превосходство. – Брать взятки, к примеру, тоже противозаконно, милостивый государь. Или вы выполните мою просьбу, в которой нет ровным счетом ничего особенного, или вам придется распрощаться со своим местом. Выбирайте!

И де Ланжере выбрал. Однако он все же имел большой опыт общения с начальством и потому спросил:

– А если… гм… если вдруг пойдут слухи… – Полицмейстер встревоженно шевельнул усами. – Я хочу сказать, ведь такое дело невозможно удержать в тайне. Если…

– Не беспокойтесь, – оборвала Амалия, глядя в окно кареты, – вы выполняете мой приказ, только и всего. За последствия ответственность буду нести я.

Де Ланжере поглядел на ее лицо и замолчал.

На том, наверное, можно было бы закончить рассказ о таинственных событиях, произошедших в городе О. летним вечером и ночью. Однако под утро произошло еще одно событие, самое, пожалуй, загадочное и, мы бы даже сказали, малость зловещее.

В пятом часу утра дверь чердачной комнаты, где почивал Валевский, тихо приотворилась, и двое неизвестных застыли на пороге, напряженно вглядываясь в черты спящего.

– Я уверен, это он, – тревожно просипел первый голос. – Тот, кого вы ищете. Он даже имя не стал менять, называет себя Леонардом.

Луна заглянула в окно, бросила отсвет на лицо Валевского, на темную фигуру поэта на портрете, приколотом к стене, покосилась на коричневый чемодан, стоящий возле постели, и ушла за облака.

– Да, это он, – после паузы откликнулся второй голос. – Странно, отчего он до сих пор не покинул город.

– Но при нем нет украшений! – прошептал первый голос. – Я проверял, оружие есть, а украшений нет. Неужели он уже успел их продать?

– Ничего, мы все выясним, – отозвался второй голос. – Следите за ним, только осторожно. Обещаю, за ваше усердие вы внакладе не останетесь.

После чего голоса сгинули в ночи, и только поэт с портрета да луна могли сказать, кто именно наведывался к Леону Валевскому в ту ночь. Но они по природе не болтливы и предпочли оставить решение данного вопроса людям.

Впрочем, надо отметить все же одну странность. Валевский, спавший необыкновенно чутко (что, кстати сказать, вовсе неудивительно для людей его профессии), даже не проснулся, когда растворилась дверь и произошел вышеприведенный разговор.

Глава 9

Жорж открыл глаза и посмотрел на часы. Они показывали девять. На всякий случай он бросил взгляд на занавески, но за ними было совсем светло. Стало быть, сейчас наверняка часов девять утра.

«Боже мой, – зевая, смутно подумал Жорж, – и какого черта я проснулся в такую рань?»

При своей работе сутенер привык ложиться поздно, а вставать еще позднее. Раньше часу дня он обычно не пробуждался. Поэтому Жорж преспокойно повернулся на другой бок, зевнул и приготовился закрыть глаза.

А в следующее мгновение привстал на кровати. Нет, не зря он пробудился столь рано, вовсе не зря…

Жорж напрягся, пытаясь определить, что же именно его обеспокоило, поводил носом и наконец понял.

Запах гари был слабый, едва различимый, но его все же хватило, чтобы Жорж окончательно забыл про сон. Рывком вскочив на ноги, сутенер заметался по комнате, принюхиваясь, потом подбежал к окну и отдернул занавески.

Совершив столь простое действие, Жорж застыл на одной босой ноге, как цапля, раскрыв рот и вытаращив глаза, как человек, пребывающий в крайнем изумлении.

Над гаванью поднималось гигантское облако дыма. Горел какой-то склад, и даже отсюда, с Трианонской улицы, Жорж мог видеть, как лижут крышу языки пламени, как свирепствует огонь, как густеет толпа, сбежавшаяся поглазеть на пожар.

А в то же время репортер Стремглавов, расталкивая всех локтями, пробился в первые ряды зевак. Здесь уже становилось тяжело дышать. Пожар, разгоравшийся в нескольких десятках шагов от них, был ужасен.

Стремглавов поглядел на горящее здание и не то чтобы изумился, но сделал озадаченное лицо и к тому же непочтительно присвистнул:

– Фью! Вы посмотрите-ка, что горит!

Он не докончил фразу, но по его глазам (которые тоже горели, хоть и не в буквальном смысле) можно было догадаться, что полыхающий склад представлял изрядный интерес.

– Наверняка все застраховано, – пробасил стоящий позади него молодой господин.

Стремглавов знал его – кузен помешанного Русалкина, Евгений Жмыхов.

– Думаете? – хмыкнул репортер.

– А то! – уверенно отозвался студент.

«И в самом деле, – подумал Стремглавов, чувствуя разочарование, – с чего бы главному складу Хилькевича гореть? Застраховали, не иначе, и сами же подпалили. Все честь по чести».

Барышни в толпе заволновались, стали подниматься на цыпочки и вытягивать шеи. Стремглавов догадался, что прибыл со своей пожарной командой главный городской брандмейстер, Франц Григорьевич Кольбе. Франц Григорьевич происходил из немцев, которые переселились в О. еще во времена первого губернатора. Французский герцог вообще позволял жить в городе кому угодно, лишь бы не слишком безобразничали да исправно платили налоги. Поэтому в О. смешались потомки людей множества национальностей – французов, армян, немцев, греков, болгар, поляков, турок, итальянцев и даже русских.