Чарльз Паллисер - Непогребенный Страница 20

– Вы очень великодушны, сэр. Еще раз прошу прощения.

– Я не вас имел в виду, сэр, а тех, кто заглядывает в окна.

– Это, должно быть, невыносимо. Я вас понимаю, поскольку живу в Кембриджском колледже и сам до некоторой степени подвержен той же напасти.

– Из тех, кто пытался прочесть эту надпись, вы принадлежите к самым воспитанным. Вы так старались не нарушить границу, что я боялся, как бы вы не упали.

– Потешный же у меня, наверное, был вид.

Мой собеседник сделал несколько шагов к стене и поднял фонарь.

– Теперь можете прочитать?

Надпись сохранилась плохо, а там, где камень выщербился, буквы совсем исчезли. Но старый джентльмен знал текст наизусть, и мы прочли хором:

Все вещи крутятся, и человек, рожденный для трудов, крутится вместе с ними. А посему, когда пробьет назначенный час, вознесшиеся падут, а падшие вознесутся. Тогда виновный будет разорван в куски вслед за невиновным, погубленный их собственной машиной в самый миг своего торжества. Ибо когда содрогнется земля и затрясутся башни, могила выдаст свои тайны и все сделается явным.

Да уж, сплошные загадки, думал я про себя, заучивая текст.

– Известна ли вам история этой надписи? – спросил старый джентльмен.

– Мне говорили, что ее нашли наутро после смерти казначея Бергойна и что она обличает каменщика Гамбрилла как его убийцу.

Старый джентльмен кивнул:

– В моей семье сохранилось предание, что Гамбрилл сам высек ночью эту надпись, тем признаваясь в своей вине.

– Однако, – продолжал я, – в это трудно поверить, поскольку тон надписи скорее мстительно-ликующий, чем покаянный.

– Верно, – согласился собеседник.– Но, быть может, Гамбрилл считал, что он вправе хвалиться этим убийством. Слова о вознесшихся и падших указывают, вероятно, на аристократическое происхождение казначея и низкий род каменщика.

Я кивнул, сообразив, что это предположение хорошо сочетается с идеей, которая пришла мне в голову за завтраком, после слов Остина – каких именно, я не помнил.

– Каким образом погиб Бергойн?

– Это не было точно установлено. Его нашли под обрушившимися лесами, а леса были воздвигнуты для того, чтобы взамен надгробного памятника его же семейства установить мемориальную доску. Удивительно, что тяжелую плиту поместил в стену не кто иной, как Гамбрилл.

– В одиночку?

Похоже на то. А затем, согласно преданию, Гамбрилл явился сюда и незадолго до рассвета вырезал эту надпись.

– Ночью? И никто его не услышал? – спросил я с улыбкой.

В свете фонаря я разглядел, что старый джентльмен тоже улыбается.

– Что ж, на такой версии остановились мои предки более двух веков назад.

– Как этот дом перешел во владение вашей семьи?

– Это целая история. Каноник-казначей, бывший непосредственным предшественником Бергойна на этом посту, потратил немалые суммы на расширение и отделку дома, воспользовавшись богатством, которое накопил за время пребывания в должности.

– Вы хотите сказать, что он совершил хищение?

– Да, или, точнее, присвоение, простите мне эту банкирскую педантичность.– Старый джентльмен хихикнул.– Вскоре после смерти Бергойна на должность заступил новый настоятель, и, поскольку это здание было на Верхней Соборной площади самым большим, он уговорил капитул сделать его новым домом настоятеля. К немалой досаде тогдашнего казначея.

– Настоятелем этим был, если не ошибаюсь, Ланселот Фрит?

– О, да вы хорошо осведомлены, – воскликнул старый джентльмен.– В таком случае дальнейшее вас не удивит: после его смерти капитул счел, что над домом тяготеет злой рок, и постановил продать его и переместить настоятеля в прежнюю резиденцию. Дом купил в тысяча шестьсот шестьдесят четвертом году мой прапрадед, Джеймс Стоунекс, и сохранил за ним то же название.

– Следовательно, через эти самые ворота, – я обернулся, чтобы на них взглянуть, – увлекли настоятеля его убийцы?

– Несомненно, через эти ворота он шагнул навстречу своей смерти, однако на казнь он шел добровольно.

– Добровольно? И почему вы называете это казнью? Его смерть считается одним из самых позорных убийств за всю нашу историю.

– Предание, сохраняющееся в моем семействе вместе с домом, говорит иное.

– Горю нетерпением его услышать.

– Сейчас у меня нет времени, – извиняющимся тоном произнес мой собеседник.– В этот час я обедаю. Поздновато, конечно, но это диктуется моей работой. Приходите послезавтра к чаю, и я расскажу вам подлинную историю о том, как встретил свою смерть настоятель Фрит.

– Вы необычайно любезны.

– Отлично, договорились. Я жду вас через несколько минут после половины пятого. Пожалуйста, не опаздывайте, потому что моя жизнь расписана по минутам и в шесть я должен буду возвращаться в свою контору.

Я заверил, что приду вовремя. На мгновение возникла неловкость, когда мы стояли рядом, и он проговорил:

– К сожалению, сейчас я не могу пригласить вас в дом.

– Ну да, конечно, это понятно, – отозвался я, несколько растерянный. Затем (его жест показался мне странно нелюбезным) он распахнул ворота, улыбкой и поклоном как будто приглашая меня выйти.

– До пятницы, – добавил он.

Я вышел, попрощался и двинулся прочь, оставив хозяина у ворот.

Затем произошло нечто необычное. Я находился ярдах в пятидесяти от угла собора и видел сквозь сумеречную дымку, что там маячит какая-то фигура. Когда я приблизился, она скрылась за углом. Я почти не сомневался, что это Остин. Странно было думать, что он приблизился крадучись, а потом поспешно скрылся. Впрочем, размышлял я по пути вокруг площади к его дому, нечто подобное в его поведении наблюдалось и раньше. Он как будто был мне рад и одновременно не рад.

Я знал, что смогу войти в дом: по словам Остина, дверь он всегда оставлял открытой. Мне вспомнилось загадочное замечание, которое он по этому поводу сделал утром, и я вдруг понял, почему он прятал ключи (он использовал не один, а несколько), хотя никогда не запирал парадную дверь: среди них был ключ от тайника. Далее если в дом кто-нибудь проникнет, он не сумеет найти одновременно и тайник, и ключ. Что же такое прячет Остин? Я всю дорогу не переставал ломать над этим голову и очнулся от размышлений только у двери; отодвинув задвижку, я заметил на полу листок бумаги. Подобрав его, я поспешил в столовую и зажег газ. В записке было сказано:

Пожалуйста, пообедай где-нибудь без меня. Мне неожиданно пришлось задержаться. Вернусь около десяти.

О.

Меня поразила краткость, граничившая с грубостью. Он не объяснял свой негостеприимный поступок и не просил прощения. Если это Остина я видел только что на площади, то почему он, вместо того чтобы поговорить со мной, бросился наутек?

Я снял шляпу и пальто, налил себе стакан хереса и подсел к столу. Происходящее выглядело очень странно. Я не сомневался в том, что Остин впутался в какую-то интригу. Мне мало что было известно о его жизни здесь, но разве мог быть счастлив в этом скучном городишке обладатель высшего кембриджского балла по математике, человек, которого ждало блестящее будущее? Я не однажды подталкивал его к тому, чтобы он мне доверился. Не ошибался ли я, когда предполагал, что он пригласил меня с целью спросить совета? В этом случае я, быть может, неправильно представил себе последовательность событий: что, если сначала он послал приглашение, а потом на него свалилась эта – неизвестно в чем заключавшаяся – забота и теперь ему не хватает времени и вообще не до меня? Тогда почему он не отменил приглашение? Или – если я был сейчас в его доме лишним – не позволил мне переселиться в гостиницу, когда я дал ему такую возможность? Зачем было приглашать меня, а потом вести себя так странно? Этому не было объяснения. Чем более я раздумывал о грубом тоне записки, тем более негодовал. Мы планировали вечером вместе пообедать в какой-нибудь гостинице, и я надеялся, что мы наконец начнем лучше понимать друг друга.

Внезапно мои раздумья прервал тяжелый гул. Соборные часы пробили половину восьмого. Как неотвратимо близость собора напоминает человеку о ходе времени, подумалось мне. Безмятежное существование в колледже притушило во мне это чувство. Наблюдая каждый год прибывающие когорты молодежи, я как-то забыл о том, что время утекает. В некотором смысле я по-прежнему считал себя молодым и воображал, что вся жизнь впереди. Но одновременно я отдавал себе отчет в том, что это иллюзия. Мне под пятьдесят, и жребий мой уже брошен. Хорошо это или плохо, но жизнь сложилась и до самой смерти уже не изменится.

Я почувствовал голод и встал. Мой взгляд упал на рукопись доктора Шелдрика, лежавшую тут же, на столе, и я решил прихватить ее с собой и за обедом, в одиночестве, просмотреть. Сунув рукопись под мышку, я вышел на улицу и направился на Хай-стрит – как раб привычки, к «Дельфину».