Чарльз Паллисер - Непогребенный Страница 21

Я почувствовал голод и встал. Мой взгляд упал на рукопись доктора Шелдрика, лежавшую тут же, на столе, и я решил прихватить ее с собой и за обедом, в одиночестве, просмотреть. Сунув рукопись под мышку, я вышел на улицу и направился на Хай-стрит – как раб привычки, к «Дельфину».

СРЕДА, ВЕЧЕР

Я сидел в обширной и мрачной столовой, где был единственным обедавшим, и мне прислуживал, с похоронной торжественностью последнего жреца умирающей церкви, угрюмый официант. Это окружение вполне гармонировало с древним, пришедшим в упадок городом, где на темных улицах, среди обветшавших зданий не было заметно ни следа какой-либо деятельности. Я предположил, что деловая активность пришла в упадок во время гражданской войны, когда город подвергся осаде, и с тех пор так и не возродилась. Это навело меня на мысль о странном старикане, который показал мне надпись.

Мне вспомнились загадочные слова: Когда пробьет назначенный час, вознесшиеся падут; когда я их читал – а в голове у меня все еще вертелся рассказанный Остином сон, – мне пришло на ум, что они могли быть намеком на совершенное Гамбриллом убийство Лимбрика, отца его подмастерья. Не говорилось ли в надписи именно об этом убийстве? А если это было признание Гамбрилла в том, что во время ссоры, когда он лишился глаза, он скинул своего соперника с крыши собора? Но нет, не может быть, чтобы надпись вырезал Гамбрилл. И все же я дорого бы дал за возможность взобраться на крышу и самому осмотреть место происшествия. Остин утверждал, что надпись намекает на тайну, которой бредил Бергойн, и я попытался извлечь из ее библейского слога какой-нибудь скрытый смысл. Текст не поддавался расшифровке, и я спросил себя, не содержится ли каких-нибудь полезных сведений в труде доктора Шелдрика.

Изучая рукопись над жирной бараньей отбивной и водянистым кларетом, я набрел на рассказ об интересующих меня событиях. Слог грешил тяжестью, педантичностью, часто напыщенностью, однако рассказанная история завораживала, я прочел ее единым духом и тут же просмотрел снова, более внимательно. Иные из открытий доктора Шелдрика меня поразили – в особенности касающиеся тайны, которую грозил разоблачить Бергойн.

Я понял, почему доктор Локард с усмешкой отказал Шелдрику в академичности: он часто забывал указывать источники и, очевидно, во многом опирался на малодостоверную устную традицию.

Поев, я предпочел не возвращаться пока к Остину, а отправился в бар, где уселся и заказал себе бренди. Из посетителей кроме меня там находились всего двое пожилых мужчин, которые с заговорщическим видом жались в углу. Я раздумывал, не затеять ли с Остином откровенный разговор на предмет того, не лучше ли будет мне уехать. Я мог бы далее поинтересоваться, не означает ли его странное поведение, что он считает себя виноватым передо мной. Я без конца прокручивал в голове все те же мысли, говоря себе, что глупо было надеяться на возобновление нашей дружбы. Слишком много утекло воды, да и старые раны все еще не залечены. Я и не представлял себе, что прошлое может отзываться такой болью. А кроме того, Остин имел слишком мало общего с собою прежним. Я перебирал в уме его загадочные поступки и странные слова, сказанные им за то короткое время, что мы пробыли вместе. Остин сделался хитрым, чего прежде за ним не водилось. В юности он был открытым, импульсивным, ранимым. Теперь, выходит, он приучился лавировать и темнить? Я вспомнил его обильные возлияния, вспыльчивость, игру в прятки этим вечером на Соборной площади. Можно было подумать, он утратил самостоятельность и целиком подчинился чьей-то непонятной и зловещей воле.

Тем временем к двум остальным посетителям присоединился третий, помоложе. Я едва воспринимал звуки их беседы, пока внезапно они не сделались громкими. Один из стариков, в косо нахлобученной, видавшей виды шляпе, произнес в полный голос:

– Не стоило затевать эту петрушку. В таком древнем здании может приключиться все, что угодно. Не буди лиха, пока спит тихо, – я всегда говорил.

– Ты ни дать ни взять старик Газзард, – отозвался молодой человек.– Ему всякая новая затея что нож острый. Он сейчас ходит кислый-прекислый.

– Пари держу, это сточные трубы, – продолжал старик.– Им не одна сотня лет. Один бог знает, что там есть внизу. Лежит, спрятанное с давних пор от глаз людских.

– Да хватит тебе дурить.– Это заговорил, вынув изо рта трубку, второй старик.– Нет в соборе никаких сточных труб.

– А может, лучше бы они были, – с отвратительным смешком парировал первый.– В последние два десятка лет оттуда сильно припахивает.

– О чем это вы? – с негодованием воскликнул молодой. Я его вспомнил: это был один из церковнослужителей, я видел его накануне вечером в соборе.

– О том, что каждый встречный-поперечный знает про каноников.– Старик в шляпе театрально подмигнул.

– Вы не смыслите, что говорите, – возразил собеседник, упомянувший Газзарда.– Да они друг с друга глаз не спускают. Если один учинит что-нибудь неподобающее, остальные в два счета повесят его, растянут на дыбе и четвертуют.

– Они следят друг за другом, спору нет*. Но не всегда могут уследить. А если и поймают, не всякий раз выдадут.

– Неправда ваша. Спуску никому не бывает, потому что у них идут раздоры между папистами, с их курениями и римскими штучками, и другой компанией, похожей скорее на методистов, чем на нормальных служителей церкви.

– А я вот что скажу: паписты, сектанты или добрые английские протестанты, все они не станут рыть себе яму, а это значит, рыльце в пушку никому не покажут.– Старик в шляпе, снова хихикнув, добавил: – Да ладно бы только рыльце.

– Ну что вы об этом знаете? – запротестовал церковнослужитель.– Стоит одному только протянуть руку к чужому шестипенсовику, как другие тут же цап его за рукав.

– Ну и простота! Я не о шестипенсовиках толкую. А как насчет истории со школой?

– Никак не пойму, о чем это вы.

– Ну да, как же, не поймете.

– А что ты об этом слышал? – Второй старик вынул изо рта трубку.

– Да наверняка то же, что и ты. Этот каноник просто с языков не сходит.

Оба старика хрипло закудахтали. Курильщик задумчиво сделал глубокую затяжку и выпустил дым со словами:

– Директору школы невдомек, какой день недели самый вольготный.

– За исключением воскресений, когда «Красный лев» закрыт. Только тогда Эпплтон не торчит вечером в кабаке.

Второй старик ухмыльнулся:

– Вот почему у Шелдрика так долго были развязаны руки.

– Постыдились бы нести такую чушь! – произнес молодой.

– Настоятель дорого бы дал, чтобы избавиться от этой парочки; он спит и видит, как бы закрыть школу и разогнать всю шайку-лейку, – добавил старик в шляпе.

– Ерунда! – возмутился церковнослужитель.– Собор не может существовать без школы.

– Ах вот как, ерунда? А что насчет их общего собрания завтра утром?

– Собрание капитула, об этом вы говорите? Ну да. И что же?

– Ради того-то оно и собирается. Но только ничего у него не выйдет.

– Почему не выйдет?

– А из-за этой лисы Слэттери. У него все козыри, он творит, чего его левая нога захочет. И настоятель не смеет его тронуть.

– Что это вы говорите? Настоятель волен делать все, что пожелает.

– Только не с мастером Слэттери. Он такой вони напустит, что все они задохнутся.

– Ерунду вы говорите, – воскликнул церковнослужитель, но старик в шляпе не обратил на него внимания.

– Похоже, он вчера вечером взял что-то из дома Шелдрика и теперь никто не может и пальцем к нему притронуться.

– И что же это? – спросил второй старик. Его приятель пожал плечами:

– Что бы это ни было, но если оно выйдет на поверхность, не миновать большого скандала и полетят головы. Потому настоятель не может ничего с ним поделать, хотя с большим удовольствием указал бы ему на дверь. Ему и его супружнице.– Он осмотрелся, а потом подмигнул так лихо, что все его лицо неузнаваемо исказилось. Второй старик рассмеялся.

– Его супружнице? Вы о чем? – презрительно фыркнул молодой человек.

– Да не строй из себя простофилю, – проговорил старик в шляпе.– Неужто не слышал, что о нем болтают на всех перекрестках?

Я заметил, как приятель, оглядываясь на меня, тронул его за рукав и как старик в шляпе тоже оглянулся, – и мне внезапно стало неловко. Что же я делаю: сижу и слушаю сплетни людей злых и непросвещенных. И все же то, что они сказали, приоткрыло мне глаза на трудности, из-за которых лишился покоя Остин. Безусловно, со школой все было не так просто и положению моего друга что-то угрожало. Я вспомнил, что и Газзард, и доктор Локард упоминали о важном собрании капитула, назначенном на завтрашнее утро. Но кто этот Слэттери и что за козыри он имеет на руках?

Было уже поздно. Я встал и направился на Соборную площадь. Огибая восточный конец собора, я заметил в окнах движущиеся огни и тени и очень удивился. Вчера вечером главный служитель сказал, что работы продолжатся до восьми или девяти. Я взглянул на свои часы. Они показывали половину одиннадцатого. Я подумал о только что подслушанном разговоре и поднялся по ступеням. Перешагнув порог, я едва не задохнулся: в воздухе стоял сильный и очень неприятный запах. Застарелый и гнилой, он заставлял думать о чем-то худшем, чем плохие сточные трубы.