Юлиан Семенов - Горение. Книга 3 Страница 21

Отправив это письмо, Павел Павлович Заварзин, начальник варшавской охранки, не мог предположить, какую реакцию оно вызовет в Петербурге, оказавшись на столе директора департамента полиции Максимилиана Ивановича Трусевича.

… Как всякий ветреный человек легкого характера, Трусевич думал легко и быстро, был доверчив и тянулся к тому хорошему, что порою придумывал для себя в собеседнике: «Чем больше в мире будет выявлено добра, тем легче объяснить заблудшим, на что они замахиваются и чего могут лишиться».

Именно эта его черта, а также хлестаковская склонность щегольнуть осведомленностью обо всем, что творится в «смрадном революционном подполье, у нынешних „Бесов“, в свое время поставили его карьеру на грань краха, и виновником этого возможного краха был именно полковник Герасимов.

Дело обстояло следующим образом: из-за Азефа, предложившего ЦК социалистов-революционеров приостановить акты на время работы Думы, идеалисты партии пошли на раскол, объявив о создании группы «максималистов» во главе с крестьянином Саратовской губернии Медведь-Соколовым, истинным самородком, человеком с хваткой, лишенным страха и фанатично преданным идее террора. (Именно с него Савинков, взяв псевдоним Ропшин, напишет потом образ эсера Эпштейна в своем рассказе «То, чего не было»; тот говорил своему знакомцу: «Нужно сделать генеральную чистку человечества… Потребен массовый террор! Универсальный, всеобъемлющий, беспощадный! Есть две расы людей: эксплуататоры и эксплуатируемые. Раса эксплуататоров наследственно зла, хищна и жадна. Сожительство с ними немыслимо. Их надобно истребить. Всех до последнего. Если их сто тысяч, надо уничтожить сто тысяч. Если их миллион, надо истребить миллион. Если же их сто миллионов — что ж, изничтожим сто миллионов! Несчастье в том, что люди не умеют освободиться от предрассудков. Почему-то все боятся свободы… Все думают о законах… А где они, эти законы? Я смеюсь над ними! Я сам себе закон! Читали Ницше? „Мы хотим восхитительно устремиться друг против друга“.)

Первым актом, который провели «максималисты» Медведя, была экспроприация Московского общества взаимного кредита; взяли восемьсот тысяч, начали ставить склады оружия, типографии, печатали прокламации, гудели вовсю.

Герасимов нервничал, дело пахло порохом; Столыпин не считал нужным скрывать озабоченность бесконтрольной группой бомбистов; только Трусевич был спокоен и как-то даже затаенно счастлив; премьер недоумевал; директор департамента полиции успокаивал его: «Дайте мне еще недельку, Петр Аркадьевич, и я порадую вас приятнейшим известием… »

И действительно, ровно через неделю Трусевич позвонил Герасимову и попросил его приехать в департамент по возможности срочно. Несмотря на то что Герасимов Трусевичу подчинялся не впрямую, приехал сразу же.

— Александр Васильевич, — начал Трусевич торжественно, — я просил бы вас немедленно отзвонить в охрану и запросить ваших помощников: нет ли в картотеках каких-либо материалов по эсеру Соломону Рыссу?

— Если бы, вызывая к себе, вы позволили мне сделать это самому, а не помощникам, я бы прибыл часом позже, но со всеми документами, — сухо ответил Герасимов.

(Так бы и отдал ты мне эти документы, сукин сын, подумал Трусевич; дудки; звони отсюда, спрашивай при мне, контроль — всему делу голова.)

— Да ведь ко мне только-только поступила информация из Киева, — ответил Трусевич, — обрадовался, из головы выскочило… Ничего, попьем чайку, поговорим о том о сем, а ваши пока поглядят. Звоните, — и Трусевич требовательно подвинул ему телефонную трубку.

Герасимов все понял, — когда кругом интриги и подсидки, рождается обостренное чувствование происходящего.

Взяв трубку, назвал барышне с телефонной станции номер своего адъютанта на Мойке.

— Франц Георгиевич, я сейчас на Фонтанке (фамилию Трусевича не назвал, конспирировал постоянно; потом, впрочем, пожалел об этом). — Меня интересуют материалы, какие есть по «Роману», «Ы», двум «Семенам» и «Ульяне». Поняли? Максималист. Отзвоните аппарату семнадцать двадцать два, я здесь.

— Возможно ли передавать данные по телефону? — несколько озадаченно спросил адъютант. — Все-таки дело касается…

Герасимов поднял глаза на Трусевича:

— Мой адъютант интересуется, можно ли такого рода сведения передавать по телефону.

— Конечно, нельзя. Пусть подвезет.

— А то, что я фамилию интересующего вас лица назвал? — усмехнулся Герасимов. — Это как? Ничего?

— Все барышни на телефонной станции постоянно проверяются нами, Александр Васильевич. Да и вами, убежден, тоже. Нельзя же всего бояться! В конце концов, мы хозяева империи, а не бомбисты.

— Франц Георгиевич, — не скрывая улыбки, сказал Герасимов адъютанту, — по телефону передавать нельзя. Если, паче чаяния, найдут, пусть доставят сюда незамедлительно.

(Слова «паче чаяния» были паролем; адъютант тем и ценен, что понимает взгляд, интонацию и построение фразы шефа; через полчаса отзвонил в кабинет Трусевича, попросив передать Александру Васильевичу, что в «архивах охраны интересующих его превосходительство документов не обнаружили».)

Документы, однако, были: Азеф сообщил, что некий Рысс является ближайшим помощником Медведя-Соколова и возглавляет группу прикрытия террора в организации эсеров-максималистов; весьма опасен; участвовал в нескольких актах; сейчас сидит в киевской тюрьме; ждет смертной казни за ограбление артельщика, чьи деньги должны были перейти в фонд партии.

Походив по кабинету, Трусевич сказал:

— Нет так нет… А — жаль. Я полагал, что у вас должно быть что-то интересное в сусеках. Коли так, какой смысл посвящать вас в подробности? Однако хочу предупредить, чтобы ни одного ареста среди максималистов ваши люди не проводили. Отныне я их беру на себя.

Трусевич сказал так, поскольку неделю назад Рысс обратился к начальнику киевской охранки Еремину и предложил свои услуги в освещении максималистов, поставив непременным условием организацию его побега из тюрьмы. При этом он присовокупил, что ни с кем, кроме Еремина и, если понадобится, Трусевича, в контакт входить не будет.

Трусевич приказал организовать побег; во время спектакля убили тюремщика; заигрались, да и суматоха была, обычная для неповоротливой карательной системы, когда департамент полиции таился от охранки, та — от тюремной администрации, тотальное недоверие друг к другу, ржавчина, разъедавшая громоздкую машину царской администрации.

(Чтобы еще надежнее прикрыть нового провокатора, Трусевич приказал отдать под суд трех тюремных стражников за халатность; бедолаг закатали в каторжные работы; освободили только через два года, когда один уже был с прибабахом, плохо соображал и все время плакал, а второй заработал в рудниках чахотку.)

Еремин, получивший, благодаря показаниям Рысса, повышение (тот, однако, отдал общие сведения, ни одной явки не назвал, клялся, что оторван от максималистов, обещал все выяснить в столице), был назначен «заместителем заведывающего секретным отделом департамента полиции», то есть стал хозяином всей наиболее доверенной агентуры, — привез провокатора в Петербург.

Трусевич беседовал с Рыссом на конспиративной квартире два дня; проникся к нему полным доверием, положил оклад содержания сто рублей в месяц, поручил приискать квартиру; после этого сообщил Столыпину, что просит никому не разрешать трогать максималистов: «спугнут всю партию, а я ее в ближайшее время прихлопну, всех заберу скопом».

Поселившись на свободе, Рысс сразу же снесся с максималисткой Климовой, сказав ей: «Делайте все, что хотите, я Трусевича вожу за нос, но имейте в виду, времени мало, он может обо всем догадаться».

Трусевич ликовал, ежедневно делал доклады Столыпину, но через неделю после появления Рысса в Петербурге трое максималистов, переодетых в офицерские формы, приехали в резиденцию премьера на Елагин остров.

— Срочные депеши Петру Аркадьевичу, — сказал старший, кивнув на портфели, которые были у его спутников.

Один из филеров заподозрил неладное, попытался вырвать портфель; тогда три боевика, прокричав лозунги эсеров, бросили портфели себе под ноги; раздался взрыв, дача окуталась клубами дыма; погибло двадцать семь человек, ранено около восьмидесяти; Столыпин отделался царапиной.

Первым на Елагин остров приехал Герасимов, следом — Трусевич; сразу же заявил, что этот акт — дело рук боевиков ППС, «проклятые поляки, Пилсудский».

— Это не Пилсудский, — скрипуче возразил Герасимов; они стояли в саду, возле искореженной ограды, — премьер, директор департамента полиции и начальник охранки. — Его людей в столице нет. Это, Максимилиан Иванович, максималисты.

— Нет, — воскликнул Трусевич, моляще глянув на Столыпина (Герасимов сразу понял, что премьер в курсе работы нового агента директора департамента; даже здесь интрига; хорош же Столыпин, побоялся сказать мне правду; и этот добром не кончит: нельзя делать несколько ставок). — Нет и еще раз нет! Смотрите по польским каналам, Александр Васильевич! Максималисты у меня под контролем.