Юлиан Семенов - Горение. Книга 3 Страница 22

— Возможно ли передавать данные по телефону? — несколько озадаченно спросил адъютант. — Все-таки дело касается…

Герасимов поднял глаза на Трусевича:

— Мой адъютант интересуется, можно ли такого рода сведения передавать по телефону.

— Конечно, нельзя. Пусть подвезет.

— А то, что я фамилию интересующего вас лица назвал? — усмехнулся Герасимов. — Это как? Ничего?

— Все барышни на телефонной станции постоянно проверяются нами, Александр Васильевич. Да и вами, убежден, тоже. Нельзя же всего бояться! В конце концов, мы хозяева империи, а не бомбисты.

— Франц Георгиевич, — не скрывая улыбки, сказал Герасимов адъютанту, — по телефону передавать нельзя. Если, паче чаяния, найдут, пусть доставят сюда незамедлительно.

(Слова «паче чаяния» были паролем; адъютант тем и ценен, что понимает взгляд, интонацию и построение фразы шефа; через полчаса отзвонил в кабинет Трусевича, попросив передать Александру Васильевичу, что в «архивах охраны интересующих его превосходительство документов не обнаружили».)

Документы, однако, были: Азеф сообщил, что некий Рысс является ближайшим помощником Медведя-Соколова и возглавляет группу прикрытия террора в организации эсеров-максималистов; весьма опасен; участвовал в нескольких актах; сейчас сидит в киевской тюрьме; ждет смертной казни за ограбление артельщика, чьи деньги должны были перейти в фонд партии.

Походив по кабинету, Трусевич сказал:

— Нет так нет… А — жаль. Я полагал, что у вас должно быть что-то интересное в сусеках. Коли так, какой смысл посвящать вас в подробности? Однако хочу предупредить, чтобы ни одного ареста среди максималистов ваши люди не проводили. Отныне я их беру на себя.

Трусевич сказал так, поскольку неделю назад Рысс обратился к начальнику киевской охранки Еремину и предложил свои услуги в освещении максималистов, поставив непременным условием организацию его побега из тюрьмы. При этом он присовокупил, что ни с кем, кроме Еремина и, если понадобится, Трусевича, в контакт входить не будет.

Трусевич приказал организовать побег; во время спектакля убили тюремщика; заигрались, да и суматоха была, обычная для неповоротливой карательной системы, когда департамент полиции таился от охранки, та — от тюремной администрации, тотальное недоверие друг к другу, ржавчина, разъедавшая громоздкую машину царской администрации.

(Чтобы еще надежнее прикрыть нового провокатора, Трусевич приказал отдать под суд трех тюремных стражников за халатность; бедолаг закатали в каторжные работы; освободили только через два года, когда один уже был с прибабахом, плохо соображал и все время плакал, а второй заработал в рудниках чахотку.)

Еремин, получивший, благодаря показаниям Рысса, повышение (тот, однако, отдал общие сведения, ни одной явки не назвал, клялся, что оторван от максималистов, обещал все выяснить в столице), был назначен «заместителем заведывающего секретным отделом департамента полиции», то есть стал хозяином всей наиболее доверенной агентуры, — привез провокатора в Петербург.

Трусевич беседовал с Рыссом на конспиративной квартире два дня; проникся к нему полным доверием, положил оклад содержания сто рублей в месяц, поручил приискать квартиру; после этого сообщил Столыпину, что просит никому не разрешать трогать максималистов: «спугнут всю партию, а я ее в ближайшее время прихлопну, всех заберу скопом».

Поселившись на свободе, Рысс сразу же снесся с максималисткой Климовой, сказав ей: «Делайте все, что хотите, я Трусевича вожу за нос, но имейте в виду, времени мало, он может обо всем догадаться».

Трусевич ликовал, ежедневно делал доклады Столыпину, но через неделю после появления Рысса в Петербурге трое максималистов, переодетых в офицерские формы, приехали в резиденцию премьера на Елагин остров.

— Срочные депеши Петру Аркадьевичу, — сказал старший, кивнув на портфели, которые были у его спутников.

Один из филеров заподозрил неладное, попытался вырвать портфель; тогда три боевика, прокричав лозунги эсеров, бросили портфели себе под ноги; раздался взрыв, дача окуталась клубами дыма; погибло двадцать семь человек, ранено около восьмидесяти; Столыпин отделался царапиной.

Первым на Елагин остров приехал Герасимов, следом — Трусевич; сразу же заявил, что этот акт — дело рук боевиков ППС, «проклятые поляки, Пилсудский».

— Это не Пилсудский, — скрипуче возразил Герасимов; они стояли в саду, возле искореженной ограды, — премьер, директор департамента полиции и начальник охранки. — Его людей в столице нет. Это, Максимилиан Иванович, максималисты.

— Нет, — воскликнул Трусевич, моляще глянув на Столыпина (Герасимов сразу понял, что премьер в курсе работы нового агента директора департамента; даже здесь интрига; хорош же Столыпин, побоялся сказать мне правду; и этот добром не кончит: нельзя делать несколько ставок). — Нет и еще раз нет! Смотрите по польским каналам, Александр Васильевич! Максималисты у меня под контролем.

Столыпин промолчал, а мог бы сказать то, что обязан был сказать Герасимову.

Вернувшись в охранку, Герасимов вызвал полковника Глазова:

— Милейший, вы с полковником Комиссаровым печатали погромные прокламации в этом здании? Да или нет? Молодец, что молчите. От гнева премьера Витте, который бы сломал вам жизнь, вас спасли мои друзья и я. Да, именно так, я, Глеб Витальевич. Так вот, извольте напечатать сто прокламаций — где хотите, но только чтобы об этом знали два человека — вы и тот, кто это для вас сделает, — с текстом следующего содержания: «Мы, боевики-максималисты, принимаем на себя ответственность за покушение на главного российского вешателя Столыпина». Прокламации должны быть разбросаны на Невском, Литейном, у Путилова, а десять отправлены в редакции ведущих газет.

Назавтра Столыпин вызвал Герасимова, кивнул на прокламацию, лежавшую перед ним, и спросил:

— Читали максималистов? Так вот, я хочу, чтобы вы, лично вы встретились с этим самым Рыссом. С глазу на глаз. И сообщили мне свое мнение.

— Я могу сказать об этом Трусевичу?

Подумав секунду, Столыпин ответил:

— Да, пожалуй, что это надо сделать… Он близок к министру Щегловитову, а этот юридический змей вхож к государю с черного хода…

Трусевич, однако, наотрез отказался отдать Рысса; после бурного объяснения с Герасимовым отправился к Столыпину, и тот — к вящему удивлению полковника — поддержал директора департамента:

— Не гневайтесь, Александр Васильевич. Поразмыслив трезво, я решил оставить Рысса за Трусевичем. Коли Максимилиан Иванович это затеял, пусть и доведет до конца. Не надо вам проводить аресты, пусть это сделает тот, кто с самого начала держал руку на пульсе операции.

Герасимов ответил, что указания премьера для него есть истина в последней инстанции, но, вернувшись в охрану, отдал устный приказ: начать слежку за всеми максималистами независимо от Трусевича.

Путем сложной, многоступенчатой комбинации он подвел к Медведю-Соколову своего агента Глеба Иванова; дал ему санкцию на всё, вплоть до участия в актах и экспроприациях; тот работал отменно, стал личным адъютантом Медведя; через него Герасимов организовал информацию о том, что Рысс намерен убить Трусевича во время встречи на конспиративной квартире; материал был столь убедителен, что Трусевич испугался, перестал выходить из департамента без двух филеров и наконец устало предложил Герасимову самому поработать с максималистами.

После экспроприации банка в Фонарном переулке Медведь-Соколов был схвачен; вместе с ним арестовали большинство его товарищей; спустя несколько дней повесили.

А когда Рысс был арестован в Донецке, куда бежал из Петербурга (взяли его на экспроприации), он прямо сказал, что нанялся в провокаторы самолично и действительно был им, но лишь во имя конечного торжества революции: «Я вас ненавижу, пощады от меня не ждите; если даруете жизнь, я, во всяком случае, вас не пощажу, когда вырвусь на волю».

Его повесили, а Трусевич с той поры — неписаным предписанием Столыпина — был отстранен от работы с особо секретной агентурой; первый шаг к отставке; с трудом удержался, задействовав все свои связи, в первую очередь главного мракобеса — министра юстиции Ивана Григорьевича Щегловитова.

… И вот сейчас, вчитываясь в документ о Дзержинском, присланный начальником варшавской охраны, Максимилиан Иванович споткнулся на «Герасиме»; что-то зацепило; сначала даже не понял что. А потом, когда в шестой уже раз пробегал слово «толстяк», опуская его без внимания, вдруг резко поднялся из-за стола, стукнул себя ладонью по лбу и прошептал:

— Господи, да это ж Герасимов с Азефом!

Через два дня, когда были подняты все агентурные дела по Дзержинскому, директор департамента полиции убедился, что «сестрою» Юзефа, скорее всего, была государственная преступница Розалия Люксембург.