Сергей Зверев - Золотые эполеты, пули из свинца Страница 23

На путях царила дикая паника и неразбериха: часть пассажиров выгнали из вагонов, и теперь они ошалело метались между двумя неожиданно тронувшимися с места поездами. Ничего нет удивительного в том, что в сумятице и темноте, перепуганные выстрелами, некоторые попали под колеса. Слышались дикие предсмертные вопли, хруст костей…

За ускоряющимся бронепоездом бежали оставленные на перегоне босняки, уже начинавшие отставать. На бегу они стреляли по висящим на подножке штабного вагона Голицыну и Щербинину. Те отстреливались в три ствола: Сергей бил с двух рук, чудом удерживаясь на узкой подножке. Все решали несколько секунд: долго им под таким плотным винтовочным огнем не продержаться! Какая-нибудь пуля да зацепит, а в их положении любое, даже легкое ранение стало бы смертельным: стоит упасть – и угодишь аккурат под колеса.

Через полторы минуты составы, идущие по параллельным колеям (только бронепоезд при этом двигался задом наперед!), скрылись в ночном мраке.

Стрельба стихла окончательно: Гумилев, оставшийся за командира, приказал пластунам отступить в лес. Продолжать с оставшимися босняками бой лишь при свете луны, когда вокруг мечется перепуганное стадо вышвырнутых из поезда пассажиров, было бы полной нелепостью.

18

Бронепоезд и сопровождающий его пассажирский состав въезжали на станцию Збараж, которую тот же самый бронепоезд совсем недавно покинул…

Но теперь от его обслуги, состоявшей в основном из босняков, осталось даже меньше половины. Остальные были, по сути, брошены на перегоне по приказу полковника Хейзингера, как и многие пассажиры гражданского состава, некстати влезшего в боевые действия.

Подножка штабного вагона была пуста…

Полковник Рудольф Хейзингер терпеть не мог внештатные ситуации. Когда в безукоризненно отлаженную работу вдруг вкрадывается неучтенный фактор, вроде появления диверсионного отряда противника, – это неправильно, это нарушает порядок. Ломает Ordnung. Так быть не должно. Но полковник умел быть самокритичным. Жизнь научила…

«Да, – подумал Рудольф Хейзингер, – в случившемся безобразии есть доля моей вины. Я утратил бдительность. Я недооценил врага. Я не предпринял достаточных мер безопасности! Но кто, черт меня побери, мог предположить такое?! Ведь мы в тылу! Как австрийцы допустили, чтобы здесь появились диверсанты противника? Откуда русские знают о цистерне, ведь они, без сомнения, охотятся именно за ней. Значит, произошла утечка секретной информации? Ах, это уж мне австрийское разгильдяйство…»

Выскочив на перрон станции сразу после остановки поезда, Рудольф Хейзингер прежде всего бросился к своей ненаглядной цистерне. То, что он увидел, привело Хейзингера в состояние холодной ярости: в нескольких местах доски маскирующей обшивки и стенки цистерны были пробиты пулями. Этого следовало ожидать: цистерна ведь сделана не из броневого листа!

На бледном лице полковника рельефно проступили впадины глазниц, желваки на скулах…

На рельсы, шпалы, на гравий насыпи капали из пулевых пробоин капли жижи, несколько более вязкой, чем вода. Из некоторых дыр жижа стекала тонкими струйками. Ясно, что зловоние, исходящее от цистерны с заразой, значительно усилилось, хоть, казалось бы, куда ж еще больше?

Полковник Хейзингер не опасался заразиться сам, стоя в непосредственной близости от пробитой емкости. Он знал: брюшной тиф, в отличие, скажем, от чумы, воздушно-капельным путем не передается. Чтобы произошло заражение, возбудители болезни должны попасть в желудок и кишечник человека с пищей или водой.

Но все же оставлять цистерну с заразой посредине бронепоезда – не дело! Ведь у поездной обслуги, у станционных железнодорожников, у оставшихся пассажиров могут возникнуть недоуменные вопросы. Например: а что это за вонючая дрянь вытекает на пути? Кроме того, дыры, проделанные пулями, нужно как-то срочно залатать. Не просто срочно, а немедленно! Иначе, когда цистерна наконец окажется на мосту через Серет, выливать станет нечего…

Хейзингер подозвал к себе майора Ванчуру:

– Организуйте небольшую команду, скажем, в пять человек. Сделайте это возможно быстрее, даю вам пять минут. Затем отцепите цистерну, загоните ее на запасные пути, так, чтобы она не привлекала внимания. И пусть ваши люди забьют деревянные чопики во все дыры. Что?! Я понятия не имею, где ваши вшивари найдут колышки для чопиков. По мне, так пусть хоть рожают. Лично проследите, чтобы ни одного отверстия не пропустили. После чего пусть они вновь восстановят маскировочную обшивку.

Чех смотрел на Хейзингера с бессильной и тоскливой злостью. Войтех Ванчура был очень недоволен и обеспокоен происходящим. Мало того, что он потерял более половины своих подчиненных, причем даже не убитыми, не полегшими в бою, а попросту брошенными на произвол судьбы под пулями врагов, так теперь еще посылать людей затыкать подручными средствами дырки, из которых хлещет какая-то невообразимая пакость! Нет, как ни скверно относился уроженец Златой Праги майор Ванчура к магометанам-боснякам, но отдавать им этот приказ чеху страсть как не хотелось. Совесть ведь потом замучает, если что… Кроме того, Ванчура был опытным офицером, он знал, что приказы можно и нужно отдавать лишь в том случае, когда у командира есть уверенность, что его приказ исполнят, на этом армия стоит! Сейчас у Войтеха Ванчуры такой уверенности не было: босняки, конечно, туповаты, но не полные же они кретины! Какие-то смутные подозрения относительно содержимого цистерны у них возникли: Ванчура уже не раз ловил косые взгляды, которые они бросали на по-дурацки замаскированную стальную емкость.

И к тому же, изволите ли видеть, ему предлагается «лично проследить» за тем, как подозрительную цистерну станут латать. Впрочем, какую там «подозрительную», – он-то почти на сто процентов уверен, что внутри цистерны находится некая опасная зараза.

Его подлинный командир, Франц Конрад фон Гетцендорф, достаточно прозрачно намекнул Ванчуре, чем, собственно, собирается заняться прусский полковник. Намекнул перед тем, как смыться…

И где теперь лощеный австрийский аристократ, барон, начальник австрийского Генерального штаба? Отсиживается в Лемберге, а вся ответственность за акцию, смысла которой Ванчура до конца не понимает, возложена на него, на коменданта бронепоезда! Вот ведь здорово, нечего сказать! Излюбленный прием высших австрийских чинов: свалить ответственность на тех, кто званием и должностью пониже. Тем более если они славяне…

– Но мои люди… – Ванчура выдержал выразительную паузу, – они весьма недовольны! Чем? Неужели непонятно? Вашим поведением и вашими приказами, герр полковник! Когда наш бронепоезд подвергся нападению, мы, вместо того чтобы отбиваться, по сути дела, удрали с поля боя, бросив их товарищей и единоверцев на произвол судьбы! Босняки, знаете ли, просто оч-чень чувствительны к таким вещам…

Брови Рудольфа Хейзингера встали домиком от искреннего и непритворного удивления:

– Я не ослышался? Запомните, майор: вот что меня абсолютно не интересует, так это мнение находящихся под вашим началом животных, которых вы, по недомыслию, именуете людьми.

Про себя Рудольф Хейзингер подумал, что и сам комендант недалеко от животного состояния ушел. Славянин, чех. Недочеловек. Untermensch.

– Вы австрийский офицер или кто? Выполняйте приказ, майор!

– Содержимое вашей проклятой жестянки может представлять реальную угрозу! – яростно выкрикнул Ванчура. – Да, не держите меня за полного идиота, тут и ребенок бы догадался. Ладно, пусть мы – солдаты. Нам положено рисковать: мы присягали на верность империи. Но хотя бы гражданских лиц необходимо предупредить, чтобы держались возможно дальше от мест, где ваша погань протекла на перрон и пути!

Все же оставалась у Войтеха Ванчуры совесть…

– Никаких предупреждений! – воскликнул Хейзингер. – Если только вы попытаетесь сделать что-либо подобное, я обещаю вам большие неприятности… В последний раз повторяю: выполняйте приказ!

По тому, как это было сказано, майор Ванчура понял: тут не пустая угроза! Неприятности… Гм-м, слабо сказано! Этот германский полковник может поломать карьеру и не такому человеку, как Ванчура. Да если бы только карьеру!

Комендант мрачно козырнул: придется подчиниться. Сила солому ломит!

Хейзингер, окинув чеха презрительным взглядом, вновь скрылся в штабном вагоне.

– Пруссак! – злобно сплюнул комендант. Слово прозвучало, как ругательство. Да оно в устах Войтеха Ванчуры и было ругательством.

19

Как уже было замечено, связь у австрийцев на этом участке русского фронта была налажена отлично. Полковник Хейзингер дал радиограмму, в которой сообщил о нападении на бронепоезд, как только вновь оказался в Збараже: там был стационарный аппарат беспроволочного телеграфа с закрытым каналом. Когда в штабе фронта узнали об инциденте, из Лемберга, в свою очередь, отправили радиограммой приказ роте военной жандармерии, которая охотилась за гипотетической группой русских диверсантов.