Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона Страница 26

Ранним утром вторника я понял, что с меня хватит темноты и сомнений. Руки и ноги сводило от необходимости выйти на воздух и подвигаться. В пурпурной предрассветной дымке я решил начать поиски Иуды, Резы и молотильщиков, полагая, что в этот ранний час на улицах будет не так много христиан.

— Тебе нельзя уходить! — прошептала мне мама. Ее ногти глубоко впились мне в кожу. — Нет! Там опасно. И ты должен прочитать утренние молитвы. Дядя рассердился бы, узнай он, что ты не выполнил свой долг перед Господом!

— Утренние молитвы подождут! — сказал я ей.

Высвободившись, я передал все содержимое своей сумки, кроме ножа, Фариду.

Он принял все без единого жеста. Его глаза воспалились, по щекам струились ручейки пота. Когда я поцеловал его в лоб, тот горел, оставив на губах дурной привкус болезни. Он отвернулся, избегая моего изучающего взгляда, и я увидел, что ссадины у него на шее гноятся черным и желтым.

— Что ты чувствуешь? — спросил я его жестами.

— Колючий зверек шевелится в животе, пытаясь выбраться наружу, — слабо показал он.

Чума? Но если он погибнет, с кем мне будет говорить на тайном языке, кто поможет мне найти убийцу дяди?

Беспомощно застыв, я продолжал смотреть на него, вспомнив, как наша старая знакомая Мурса Беньямин сказала, что мы близнецы, отданные разным родителям. Дражайшая Мурса должна была скоро снова выйти замуж после болезни и смерти ее первого мужа. Выжила ли она хотя бы?

Начав поиски, я вытащил из сарая кувалду и прошептал, обращаясь к Богу:

— Верни к нам Иуду и возьми меня вместо него.

Чтобы оградиться от христиан, я пел про себя стихи из Зохара.

Ближайшая ко мне улица Святого Петра была пуста. Густой, плотный туман укрывал город. Те ставни, что выдержали натиск мятежников, были закрыты так плотно, словно больше никогда не откроются. Над головой парили чайки, и тела их светились, будто готовые вспыхнуть. Возле ворот церкви Святого Петра полная женщина с плетеной корзиной на голове бросилась бежать болезненно-неуклюжей походкой. Высоко у нее над головой, позади узких башен собора, в воздух поднимались густые тучи дыма: видимо, костер на площади Россио все еще полыхал.

Дверь квартиры отца Карлоса была по-прежнему заперта. В церкви потрескивали масляные светильники. В нефе лежали тела, распластанные подобно выброшенным на берег утонувшим рыбакам.

Сеньора Телу, белошвейка, лежала на спине под фреской на поперечном нефе, изображающей Благовещение. Бледное застывшее лицо, закрытые глаза. Никакой крови. Ни капли. Оловянный свисток, которым она обычно созывала домой детей, свесился на плечо.

Рычание заставило меня обернуться. Розовоносая палевая дворняга положила лапы поперек живота мужчины с почерневшей от крови грудью. Поставив торчком уши, она подняла измазанные кровью трепещущие губы, обнажая клыки и утробно рыча, словно я собирался отнять у нее добычу.

Я направился в церковь Святого Михаила. Перед алтарем Назарянина лежало множество неподвижных безмолвных тел. Я взял в приделе свечу и принялся искать. Иуды среди них не было.

Во внутреннем дворе церкви Святого Стефана, в саду, на постели из великолепных бархатцев я наткнулся на тело девочки-подростка. Ее тело методично клевал сгорбленный стервятник с безразличным взглядом круглых глаз. Наблюдая за ним, я заметил, что эти птицы начинают трапезу с мягких частей — губ и языка, глаз. Девочку уже невозможно было узнать.

Когда я уже уходил, из бокового придела вышел смотритель церкви, старый христианин. В ответ на мой вопрос он помотал головой и сказал:

— Нет, не отец Карлос. Другие. Большинство направилось к реке. Говорили, евреи переправляются на лодках на другой берег.

Я обнаружил, что единственное, что может огорчить меня сейчас, это доброта. Стоило ему обнять меня, и все мои принципы отступили. Я оттолкнул его и вжался в стену. Потом убежал.

Рассвет заливал горизонт призрачным сиянием. Ласточки носились вокруг, щебеча что-то на своем торопливом языке.

Свернув к Тежу, я описал Иуду торговкам рыбой, расставлявшим лотки для продажи ночного улова. Они ничего не видели.

— Евреев убили? — спросила одна из них.

И, словно бы сама мысль об этом навевала на нее скуку, зевнула.

Я перевернул ее лоток, и она завопила, как попугай. Но никто не посмел противостоять мне: люди узнают безумие и уходят с его пути.

Потом я отправился в центр города, добравшись до края Terreiro do Trigo, Пшеничной площади. Я не рискнул идти дальше: возле пристани двое докеров обменивались проклятиями с группой светловолосых моряков с севера. Между ними растянулись четыре бездыханных тела. Гора зарезанных псов громоздилась поверх выложенного в центре площади креста, и их кровь пропитала сено, рассыпанное вокруг недавно разгруженных тюков. Дальше, на одном из ремонтных пирсов собралась толпа, чтобы полюбоваться на изнасилование африканской девочки-рабыни. Она лежала лицом вниз на скользких досках и беспомощно покрикивала, даже не пытаясь сопротивляться грубому безумию низкорослого мужчины, возящегося над ней. Моряки и торговцы, населяющие плавучий город кораблей, наблюдали за этим и смеялись. Я повернул назад, к привычному спокойствию Маленького Еврейского квартала. Первые же шаги вбили в мою голову вопрос: «Неужели старые христиане ненавидят нас столь яростно лишь потому, что мы дали им Иисуса — спасителя, который им никогда в действительности не был нужен?»

Одноэтажный дом, в котором Реза жила вместе с родственниками мужа, стоял в середине северной стороны площади Лимонного Дерева. Когда я добрался до него, солнце едва оторвалось от восточного горизонта. Дверь была закрыта, но не заперта. Огромный стол из древесины каштана, стоявший на кухне, накренился: ему не доставало двух ножек.

Сосед, услышав, что я хожу по дому, заглянул через главную дверь. Это был сухощавый мужчина с ярким румянцем и заспанными глазками. Когда я спросил, не видел ли он Резу, он плюнул в меня.

Христиане ожидают, что мы вечно будем смиренно отирать их презрение и продолжать плестись в непредсказуемое будущее?

Я толкнул его с такой силой, что он с воплем опрокинулся навзничь на мостовую.

Девочка, возможно, лет четырех, неподвижно сидела на подушке у Резы в огороде. Обнаженная. На лбу углем намалеван крест. Она жевала изюм. Темные волосы до плеч, застенчивый взгляд карих глаз, обрамленных длинными пушистыми ресницами. На большом пальчике правой руки не было ногтя.

— Я убежала, — сказала она.

— Как тебя зовут? — спросил я.

Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом и помотала головой.

— А где твои родители?

Она запихала в рот горсть изюма. Я порвал пополам простыню и укрыл ее.

— Я отнесу тебя к себе домой, — сказал я ей. — Там ты будешь в безопасности.

Она захотела, чтобы я нес ее на плечах. Было так странно слышать детский смех. Я поставил ее на мостовую и заставил идти пешком.

Дома я впервые осознал, в какие руины превратилась наша кухня. Несколько драгоценных капель уксуса осталось на дне треснувшего кувшина возле остывшего очага. Я вылил их на ладонь, размазал по лбу девочки. Без следа оттер крест. И мы спустились в подвал.

— Кто это? — поинтересовалась мама, уставившись на девочку так, будто она унижала ее в минуту скорби.

— Я нашел ее дома у Резы. Но самой Резы там не было. Только она.

Мама пробормотала проклятие, забрала у меня девочку и крепко прижала к себе.

— А Иуда? — спросила она.

Я помотал головой:

— Я потерял его след.

Она отвернулась к стене. Точно такое полное муки движение сделал мой старший брат Мордехай за минуту до смерти. Когда с его губ слетел последний вздох, я собрал кончиком пальца его последнюю слезу и смочил ею свои губы. Когда я ощутил ее соленый вкус, мной овладело болезненное облегчение, подобное ветру пустыни.

Тогда ко мне пришло второе из моих видений, первое после насильного обращения. Оно ворвалось, пронзив меня от пяток до макушки, вылетело криком изо рта. В нем я стоял во дворе. Мордехай сидел на крыше рядом с флюгером-трубадуром Я хотел присоединиться к нему, проникся этим желанием. Взгляд притягивал тот же далекий свет, всегда сопровождающий мои видения. Приближаясь, он превращался в огромного яркооперенного орла с веерообразным хвостом. Голова была призрачно-белой, глаза переливались всеми цветами радуги, подобно хрустальной призме. Горлышко было желто-зеленым, правое крыло — серебряным, левое — золотым, грудка отливала пурпуром. Ринувшись к крыше, огромная птица вытянула лапы и легко подхватила Мордехая. Я крикнул ему:

— А как же я?

Мордехай ответил:

— Годы спустя нам понадобится твоя помощь. У тебя есть еще долг перед Богом.

Осторожно сжимаемый мощными орлиными лапами, он отправился на восток, к Иерусалиму и горе Елеон.