Елена Арсеньева - Компромат на кардинала Страница 28

Смеялись они тоже одинаково – заливисто и заразительно. Правда, иной раз Тоне становилось обидно: хоть бы одну-разъединую черту найти в себе от человека, бывшего ее отцом. Нет, ну правда: женщина не может родить ребенка без мужчины! Значит, должен от него остаться какой-то след! Пока же все, что она об отце знала, – это его имя. Его звали Никитой: в Тонином свидетельстве о рождении было написано, что она – Антонина Никитична. Отчество свое она терпеть не могла – старорежимное какое-то, да еще и в сочетании с таким же старорежимным именем. Тоня – еще туда-сюда, а уж Антонина… «Прощай, Антонина Петровна, неспетая песня моя». Эта строчка из дурацкой песенки приходила на ум всем подряд, с кем Тоня только не знакомилась. Кошмар!

«Ну почему меня так зовут? – не уставала ныть Тоня с самого детства. – Ну почему я не Марина, как ты, не Юлия, как бабушка, не Анастасия, как тетя Ася? Зачем ты меня так назвала?!» Как-то раз выведенная из себя мама сердито буркнула: «Назвала, как хотел твой отец!»

Очень мило. Вдобавок к жуткому отчеству, этому неведомому человеку Тоня была обязана несуразным именем! Семена неприязни прорастали всю жизнь и приносили все новые и новые всходы, укрепляемые репликами матери: «Какое счастье, что в тебе нет ничего, ни-че-го от него !»

Тоня уже выходила замуж, когда увидела отца в первый раз. Правда, не воочию, а на фото. Она что-то искала в книжном шкафу – кажется, старые, еще школьные снимки, которые непременно захотелось посмотреть Виталию (он почему-то обожал рассматривать фотографии, тыкать пальцем в напряженные незнакомые лица и выспрашивать: «А это кто? А это?» – чего Тоня терпеть не могла!), и шатко сложенные книжки и журналы вдруг обрушились на нее бурным потоком. Из одной «Иностранной литературы» за 70 какой-то год выпал желтый, как одуванчик, старый-престарый конверт без марки, и, заглянув туда, Тоня обнаружила фотографию молодого мужчины с напряженной улыбкой и прищуренными темными глазами. Он был красив особенной, броской красотой молодой уверенности в себе – именно она, эта уверенность, и привлекала в нем, потому что губы были тонковаты и нос мясистый. И лоб узковат – если все по отдельности разглядывать. А с первого взгляда только и скажешь – отпадный мужик!

«Может, это маманькина тайная любовь?» – хихикнула про себя Тоня и перевернула карточку.

И горло перехватило при виде аккуратной, словно бы по прописям выведенной, краткой надписи:

«Марине – моей любимой и единственной». А внизу тем же каллиграфическим, бисерным почерком было начертано – почему-то как в анкете, подробно: «Никита Львович Леонтьев. Нижний Новгород, май 1970 года».

Не требовалось обладать суперлогическим мышлением, чтобы угадать, какой же это человек по имени Никита называл Тонину маму любимой и единственной за четыре месяца до рождения у нее дочери. Выходило, что Тоня держала в руках портрет собственного отца. И, со смешанным чувством неприязни и страха глядя на это победительное лицо, она почему-то подумала: «Лучше бы ты оставил мне свою красивую фамилию, чем это дурацкое отчество! Лучше бы я была Леонтьева, чем Ладейникова!»

Потом какое-то время Тоня приглядывалась к мужчинам возраста отца и такого типа, как он. Гадала: узнает ли при встрече? Каково это будет: подойти вдруг к «отпадному брюнету» преклонных лет и независимо сказать: «Привет, папаня!» Или холодно, великосветски: «Добрый день, отец!» Или кинуться на шею с девчоночьим писком: «Дорогой папочка!»

Наверное, всякую безотцовщину рано или поздно начинают посещать такие вот бредовые мечтания…

Мама Тонина буквально через полгода после свадьбы дочери и сама вышла замуж и уехала с новым мужем не куда-нибудь, а на Сахалин. Теперь этот остров снова подтверждал свое прежнее прозвание – Край света. Все, что Тоня могла, это еженедельно звонить маме. Надеяться на встречу при нынешних ценах на авиабилеты было чистой фантастикой! Хорошо хоть, что личная жизнь у старшей Ладейниковой на сей раз сложилась вполне удачно, чего никак нельзя было сказать о Ладейниковой-младшей.

Когда они с Виталиком разводились – со всеми классическими элементами развода, включая дикие, незабываемые взаимные оскорбления и шумную дележку имущества (о чем позже Тоня вспоминала с кошмарным стыдом, дивясь своему падению и утешаясь только тем, что не иначе бывшая свекровка, сущая ведьма, напустила на нее в то время какую-нибудь поганую порчу, чтобы уничтожить в душе Виталика последние сомнения), – Тоня сообщила обо всем маме, когда развод свершился. Она отчего-то страшно боялась материнских упреков, однако Марина Анатольевна стойко снесла удар и сказала:

– Думаю, ты не только внешне похожа на меня, но и повторяешь во многом мою судьбу. Пусть это послужит тебе утешением. Все будет, все еще будет, ты мне поверь!

Тоня вспомнила взгляды, которыми обменивались мама и ее новый муж на своей свадьбе, вспомнила, каким счастьем звенел мамин голос, когда в разговоре всплывало его имя, – и почему-то успокоилась. Она привыкла всю жизнь верить маме. Ну ведь правда, если они так похожи внешне – невозможно же не иметь и сходства в судьбе! Обе вышли замуж в 23 года. Обе через год развелись. У обеих остались дочери. Правда, Марина Анатольевна резко и бесповоротно порвала с Тониным отцом, папочка же Кати Ладейниковой (Тоня легла костьми, но и ей не позволила зваться Бараниной!) порою снова и снова начинал подбивать клинья к бывшей жене, намекая, что нехорошо ребенку расти без отца. Хорошо, очень даже хорошо, это Тоня знала на опыте!

Короче говоря, слова матери запали-таки в душу, и она теперь все время смутно надеялась, что наконец-то и ей выпадет счастливая, счастливейшая встреча!

Сначала казалось, это должно произойти быстро, и Тоня ждала, почти с нетерпением вглядываясь во всех мужчин, которые пересекали ее путь. Потом ей стало не до ожидания. Катерина росла очень трудно, после года она вдруг практически перестала спать. Тоня моталась по двум работам, брала переводы еще и домой, прибегала вечером чуть живая, чтобы отпустить няню (решила лучше умереть, но не мучить ребенка яслями и садиком!) и заняться дочерью. Иногда няня, поглядев в запавшие глаза Антонины, говорила: «Ну ладно, посижу еще полчасика, а ты пока поспи». Тоня, благодарная до слез, тащилась, заплетаясь ногами от усталости, в спальню, падала на кровать, ожидая, что сейчас сон рухнет на нее, как лавина в горах, но… зря ждала! Этот крошечный счастливый отрезок времени – полчаса! – вдруг наполнялся мучительным пульсом, бил, стучал в Тонины виски, вибрировал в голове: «Полчаса, тик-так… Всего полчаса, тик-так… А сколько минут уже прошло, тик-так?» Да и Катя пищала, капризничала в соседней комнате, звала маму, по которой соскучилась за день и не желала больше ни минуты ждать общения с ней!

А ночью она не спала. Задремывала и тут же вскидывалась с легким хныканьем, которое протыкало зыбкую Тонину дремоту, как слишком толстая игла протыкает тонкую ткань и рвет ее. И так всю ночь, и так ночь за ночью, и сутки за сутками, неделю за неделей и месяц за месяцем…

«Это как-то связано с внутричерепным давлением, – говорили Тоне врачи, к которым она, конечно же, не раз обращалась. – У чувствительных, нервных детей в этом возрасте такое бывает. Вылечить? Лучше это дело перетерпеть, потому что опасно лечить, тут нужны сильные препараты, которые бьют по мозгу, так что как бы нам девочку интеллектуально навсегда не успокоить! Понимаете?»

А чего тут понимать? Или крикливая, но смышленая, умненькая, во всем остальном нормальная Катюха – или смирненький сонливый дебильчик. Выбирайте, мамаша.

Мамаша выбрала. Что? Угадайте с трех раз!

Самое поганое состояло в том, что именно в это время Виталий от нее отступился. Именно в эту самую тяжелую пору Тониной жизни он вдруг вспомнил, кто в бывшем доме хозяин, и решил взять строптивую бабу измором. Знал, как ей плохо, знал, что она на стенку лезет и чуть ли не руки на себя наложить готова, – однако выдерживал характер и не приходил, не звонил, вообще уехал к матери в Москву – подальше от соблазна. Был уверен: в один прекрасный день в этой тесной, душной квартирешке на Автозаводской, которой Тонина свекровь гордилась так, словно это были четырехкомнатные палаты на Тверской, раздастся междугородный звонок и послышится Тонин голос (от робости запинаясь, как указывал господин Фонвизин):

– Виталик, приезжай, я больше не могу без тебя!

Он прекрасно знал, что Тоня больше не может! Но до чего хотелось услышать вот этот драгоценный довесок: «Без тебя! Не могу без тебя!»

Однако вместо того, чтобы звонить в Москву, Тоня однажды среди ночи (спать-то все равно было невозможно!) позвонила в Южно-Сахалинск, где в это время был белый день, и спокойно (то есть она надеялась, что голос ее звучит спокойно) спросила:

– Мама, а тебе никогда не хотелось покончить жизнь самоубийством?