Филлис Джеймс - Молот и «Грушевое дерево». Убийства в Рэтклиффе Страница 29

Рассмотрев свидетельства, трое судей Шэдуэлла отправили министру внутренних дел короткое послание:

«Что касается существа вопроса, вы поймете его из газетных отчетов о слушаниях по делу Уильямса, которые состоялись в суде Шэдуэлла. Они достаточно точны, поэтому мы решили, что сейчас нет надобности входить в детали. Следующее заседание состоится завтра утром, и хотя многое говорит против подозреваемого, мы до сих пор не уверены, что убийца – он. Ввиду крайней нашей занятости пишем очень кратко и просим нас за это извинить».

Интересное послание. Оно подтверждает, что газетные отчеты о следствии не отходят от правды. Важное свидетельство, если учесть, что реальные показания не сохранились. И еще оно демонстрирует, что к концу второго дня Рождества дело было далеко от завершения. Обсудив между собой улики, магистраты, должно быть, пришли в уныние: доказательства оказались слабыми, факты противоречивыми. Они допросили Уильямса, наблюдали, как этот парень вел себя на скамье подсудимых. Нам неизвестно, чем он их покорил, но к моменту завершения последнего дознания по его делу судьи сомневались в том, что он – убийца. Но предстоял новый день и новое дознание. Магистраты твердо рассчитывали на прибытие человека из Мальборо.

В тот вечер они разработали новую тактику. А наутро собрались в помещении суда в десять часов, предварительно поручив клерку Мэллету позаботиться, чтобы молот и стамеска были под рукой. Джона Уильямса и Рихтера привели из их камер – первого, вероятно, в последний раз перед тем, как он должен был предстать перед присяжными. Всех занятых в расследовании предупредили, чтобы они присутствовали на слушаниях. Из «Грушевого дерева» вызвали миссис Вермилло, на этот раз с двумя ее постояльцами – Хэррисоном и Катперсоном. Выяснили, какие у Уильямса были любимые питейные заведения, и попросили прийти их хозяев. Один из них, Роберт Лоуренс, владелец «Корабля и королевского дуба», мог рассказать о драке, во время которой, по словам Уильямса, он измазал рубашку кровью. Другой, хозяин «Черной лошади» на Нью-Грейвел-лейн, господин Ли, жил напротив Уильямсонов и видел, как Тернер спускался из окна. Он также был среди тех, кто взломал дверь «Королевского герба» и видел трупы. Именно в «Черной лошади» Анвин проводил второе дознание. И наконец, пригласили парочку, которую считали приятелями Уильямса: на этот раз Иеремию Фицпатрика вызвали с новым свидетелем, разносчиком угля Джоном Кобетом.

Не вызывает сомнений, что на этой стадии общественного дознания магистраты сосредоточили все внимание на Джоне Уильямсе. Они, видимо, посчитали, что выгоднее сконцентрироваться на главном подозреваемом, чем осложнять дело, вводя новых, против которых набралось еще меньше улик. Некоторые, как, например, Сильвестр Дрисколл, находились за решеткой. Так что можно было рискнуть и повременить с ними – никуда не денутся. Кроме того, магистраты все еще ждали прибытия человека из Мальборо. И пока его не доставили в Лондон, посчитали разумным подождать с допросами возможных сообщников. Если бы утреннее заседание пошло как они рассчитывали, оставалась надежда, что Уильямс им подыграет и сдаст своих подельников. В случае группового убийства поймать одного из банды определенно значило, что попались все. Теперь самым важным было разобраться с Уильямсом.

Два человека должны были особенно благодарить судьбу, что магистраты занялись не ими. Один – работник Пафа плотник Корнелиус Харт, производивший переделку витрины лавки Марра. Он отрицал всякое знакомство с Уильямсом, но, как выяснилось, тайком посылал жену в «Грушевое дерево» выяснить, не арестовали ли того. Другой, о котором много судачили, был высоким крепким мужчиной. О нем говорили, что он хромой. Газеты о нем пока не сообщали, но в Вапинге его знали под именем Долговязый Билли. А через месяц с небольшим в палате общин премьер-министр и министр внутренних дел назовут его Уильямом Эблассом.

Глава седьмая

Вердикт Шэдуэлла

На следующее утро трое магистратов заранее заняли места на помосте под королевским гербом. Суд уже собрался. Места наподобие отгороженных церковных скамей, оставленные для важных гостей, были забиты до отказа. В помещении скопилось столько людей, что толпа беспокойно колыхалась, когда очередной любопытный пытался протиснуться в дверь. Все понимали, что ключевым моментом дознания будет допрос Уильямса – хотя бы потому, сколько было вызвано свидетелей. На всеобщее обозрение были выставлены испачканный кровью молот и три стамески (или один из этих инструментов был все-таки лапчатым ломом?).

Собравшиеся на улице притопывали ногами по убеленной первым снежком брусчатой мостовой. Каждому в этой толпе не терпелось увидеть, как экипаж привезет Уильямса из тюрьмы. И в помещении те, кто стоял ближе к двери, прислушивались, не раздастся ли звук колес. Магистраты тихо перешептывались. Уже прошло время, когда заключенного должны были доставить в суд.

Но когда снаружи послышался приглушенный взволнованный гул, возвестивший о прибытии подозреваемого, а затем открылась дверь, никто не увидел Уильямса в цепях и кандалах, а увидели только одинокую фигуру полицейского. Он подошел к магистратам и сообщил новость. Заключенный мертв – сам наложил на себя руки. Когда стихли возгласы удивления и разочарования, магистраты потребовали от полицейских деталей. Все открылось, когда в камеру Уильямса пришел надзиратель, чтобы приготовить его к отправке на дознание. Заключенный висел на идущей поперек потолка металлической перекладине, служившей вешалкой для одежды. Уильямс не только не подавал признаков жизни, но успел остыть. На нем не было ни куртки, ни ботинок. Ничто не предвещало такой развязки. Когда накануне вечером надзиратель запирал камеру, заключенный казался довольно бодрым и говорил, что надеется вскоре выйти на свободу.

Магистраты тихонько посовещались под гул голосов недоумевающей публики и быстро пришли к решению. Допросы будут продолжаться. Теперь не надо делать вид, что это непредвзятое расследование. Уильямс сам определил себе меру наказания. Теперь на повестке дня сбор показаний, которые формально бы подтвердили его вину. Как писала на следующий день «Таймс»: «Магистраты продолжали изучать улики, на основании которых они могли бы вынести окончательный приговор».

Первой вызвали хозяйку «Грушевого дерева» миссис Вермилло, которую считали основным свидетелем. Во вторник, когда ей показали молот, она настолько испугалась, что не сумела толком сказать, тот ли это инструмент, который находился в сундучке Питерсона. Затем в день Рождества она твердо заявила, что узнает его. Но тогда ее допрашивали частным образом, когда она находилась с мужем в Ньюгейтской тюрьме. Требовалось, чтобы она повторила опознание молота на людях. Но теперь, в отсутствие мужа, миссис Вермилло снова стала говорить неопределенно. «Лондон кроникл» отмечала:

«Магистраты с особым тщанием допросили миссис Вермилло с целью выяснить, узнает ли она роковой молот, который, по ее словам, до прошлого понедельника никуда не терялся. Она не сумела подтвердить, тот ли это инструмент, который принадлежал Джону Питерсону. И казалось, совсем не горела желанием его опознать. Ее спросили, правда ли, будто после того, как ее муж в Ньюгейтской тюрьме заявил, что это именно тот молот, она воскликнула: “Боже, зачем он это сказал?” Сначала женщина отрицала, что произнесла именно это, но после того, как привели свидетеля, слышавшего ее слова, признала: да, говорила что-то похожее.

Было ли это результатом того, что миссис Вермилло просто испугалась? Может, ей угрожали? Или она что-то скрывала? Важно было узнать, когда она впервые заподозрила Уильямса и что вызвало ее подозрения.

Первые подозрения, что Уильямс замешан в обоих убийствах, возникли у нее, когда молодой человек по имени Хэррис (sic), который снимал с ним одну комнату на двоих, показал ей принадлежавшие ему чулки. В грязи чуть не до самого верха, они были засунуты за сундук. Присмотревшись, женщина увидела у самой верхней кромки одного из чулок два кровавых отпечатка пальца. Она позвала посмотреть на них некоего Гласса. Тот согласился, что пятна похожи на кровь, и посоветовал выставить Уильямса из дома.

Эта новость произвела сенсацию. Почему свидетельница не поделилась такими важными сведениями во время первого допроса? – спросили магистраты. Миссис Вермилло колебалась. Может, ее запугал Уильямс?

Она призналась, что боялась, что он или кто-нибудь из его сообщников ее убьют.

Вопрос: Теперь вам нечего опасаться. Вы же знаете, что с ним случилось. Вам сообщили, что он повесился?

Ответ (поражена и взволнована): Господи! Неужели? Как жаль!

Вопрос: Почему вы так сказали?

Ответ (после колебания): Мне бы не хотелось, чтобы он пострадал невинно».

Что знала миссис Вермилло? Что скрывала и о чем не хотела говорить? Она была скорее всего женщиной неумной и явно находилась под влиянием мужа. Он внушил ей, что нельзя говорить ничего, что угрожало бы их шансу на вознаграждение. И еще: она хотела угодить господам судьям, сказав то, что от нее ждали. Вот только бы знать, что от нее ждали. К тому же она стремилась защитить репутацию своего дома, пусть даже в глазах тех, кто считал, что защищать особо нечего. Ей ясно было одно: Джон Уильямс умер. Что бы она ни говорила или ни скрывала, ему больше ничто не поможет. Напуганная, не понимающая, что происходит, на грани истерики, она была сбита с толку чередой вопросов, колебалась, мямлила и от этого еще больше запутывалась. Магистраты снова надавили на нее – хотели узнать, когда она впервые заподозрила Уильямса. И услышали совершенно иную историю. Оказывается, дело было не в испачканных кровью чулках, обнаруженных Хэррисоном.