Валерио Манфреди - Башня одиночества Страница 29

— А теперь ешь и пей, — сказала она, — если хочешь порадовать меня. Восстанавливай силы. Они тебе понадобятся.

И она ушла прочь, снова поднявшись по лестнице. Филипп хотел было последовать за ней, но огромный нубиец преградил ему дорогу. Тогда он сел за стол, лелея надежду, что девушка еще спустится к нему, возможно, в еще более прекрасном платье, сверкая, как фиванская царица, но вскоре по лестнице сошла служанка с каким-то свертком в руках.

— Мой госпожа хочет выразить свою признательность за то, что ты для нее сделал, и вознаградить тебя за спасение от смертельной опасности.

— Где она? — воскликнул Филипп. — Где она? Я должен видеть ее, мне необходимо ее видеть!

Голос его дрожал от отчаяния. Он бросился вверх по ступенькам, но раб-нубиец схватил его за плечи и без малейшего усилия остановил. Филипп сражался изо всех сил и кричал, уверенный, что она его слышит.

Глаза, блестящие от слез, наблюдали за ним через решетку, пока он умолял:

— Скажи мне свое имя, прошу тебя! Прошу тебя!

— Бесполезно, — слегка тряхнул его нубиец. — Она уехала.

— Куда уехала?! Скажи мне, скажи! Я должен ее найти!

— Это невозможно, — ответил страж. — Но если она действительно занимает твои мысли, уважай ее волю.

Девушка принесла ему восточные одежды:

— В этой форме ты не можешь идти.

Нубиец добавил:

— Надев это платье, ты покинешь дом незамеченным.

Он ушел, девушка тоже исчезла, Филипп стоял один посреди внутреннего дворика, и сердце его полнилось горечью. Оставалось только переодеться, покрыть голову и лицо куфией и уйти.

Ворота базара были заперты, и он долго искал вход в дом Еноса с улицы, пока не узнал его по ставням внутреннего дворика над крышей арочной галереи, через которые проникал слабый свет, но и основная дверь, и черный ход были заперты. На улице было пусто, если не считать пары нищих, валявшихся на тротуаре, — два тощих, как скелеты, тела, завернутые в грязные лохмотья, погруженные в сон, а возможно, уже покоящиеся в объятиях смерти. Однако он услышал, как под арками топчутся лошади, привязанные к железным кольцам, вмонтированным во внутреннюю стену. Их сторожил мужчина в форме. Филипп, стараясь, чтобы его не заметили, полез вверх по колонне, добрался до водосточной трубы, вскарабкался по ней на крышу, а оттуда, стараясь не шуметь, добрался до одного из окон внутреннего дворика и заглянул внутрь, но тут же отпрянул в ужасе. Увы, предчувствие, появившееся у него при виде лошадей, подтвердилось — из задней двери, выходившей на улицу, показался Сельзник в сопровождении своих людей. Филипп распластался на крыше, как только услышал стук сапог Сельзника и его спутников по брусчатке. Наконец топот копыт, голоса и сухие приказы стихли и всадники галопом умчались в направлении цитадели.

Тогда он перебрался к центральной части дома, острием кинжала поддел слуховое окошко и спрыгнул внутрь. Торопливо спустившись по лестнице, молодой человек добежал до коридора, по которому два дня назад вслед за Еносом шел из лавки на базаре. Помещение утопало в полумраке, лишь вдалеке тихо журчал фонтан. Он набрался храбрости и позвал: «Енос! Енос!» — направляясь во дворик, откуда проникало слабое мерцание, словно там угасали огоньки пламени. В этот момент ему послышались стоны, и он бросился на этот звук. Енос неподвижно лежал на полу с разбитым лицом и закрытыми глазами. Филипп поспешил к нему, приподнял и протер губы, намочив платок в фонтане.

— Что они с тобой сделали?! Проклятый Сельзник! Это ведь был он, не так ли?

Енос с трудом открыл глаза.

— Твой отец… ищи его…

— Где? Где?

— Абу-эль-Абд… в Тадморе… он знает, — только и мог прохрипеть старик, после чего запрокинул голову и застыл.

Филипп потряс его, охваченный безудержной паникой.

— Енос, ответь мне, ответь! Не оставляй меня, ты мне нужен, нужен! — И рухнул на пол, сжимая в объятиях тело старика, в его огромном, погруженном в тишину и мрак доме.

Снаружи, над крышами города снова раздался голос муэдзина, читавшего предрассветную молитву, и звук его походил на плач: «Аллах Акбар!»

Филипп очнулся. Он подсунул старику под голову подушку, скрестил ему руки на груди и тихо прочитал заупокойную молитву для сынов Израилевых. Это были единственные почести, выпавшие на долю храброму человеку, всю жизнь сражавшемуся с могущественными и свирепыми силами. Его тщедушное, изнуренное тело было сильнее, чем тела победителей, неукротимых воинов. Впервые в жизни Филиппу хотелось верить в могущество Бога, чтобы этот человек не умер поверженным, и его смерть не оказалась напрасной и бессмысленной.

Оставаться в доме было слишком опасно. Выйдя в город, управляемый войсками Сельзника, он затерялся в тени дремлющих кварталов, размышляя, как уехать отсюда незамеченным. Он горячо надеялся, что вот-вот, словно deus ex machina,[19] появится эль-Кассем и выручит его из безнадежного положения, но казалось, что и тот исчез навсегда. Араб, вероятно, хотел преподать ему урок, показать молодому человеку, что не потерпит отклонений от заранее намеченной цели, но теперь Филипп даже не был уверен, получит ли второй шанс. У него осталась единственная зацепка — человек по имени Абу-эль-Абд в Тадморе, древней метрополии в пустыне, сказочной Пальмире, стране великой царицы Зейнаб, которую римляне называли Зеновией. Но как туда добраться?

Он брел по городу в первых рассветных лучах и вдруг заметил нищего, который, проснувшись, потирал затекшие конечности. Он подошел к бродяге и, удостоверившись, что никто его не видит, попросил продать ему грязный плащ, чтобы скрыть под ним свою прекрасную одежду из узорчатого хлопка. Старик с радостью согласился, и Филипп, забрав в придачу его чашку и палку, двинулся дальше, прихрамывая и опираясь на нее. Вот так, покрыв лицо, он прошел через Багдадские ворота — часовые даже не взглянули на него — и потащился на восток. Солнце, показавшееся над горизонтом, отбрасывало на пыльную дорогу его длинную тень.

Когда солнце поднялось немного выше, а город пропал вдали, Филипп бросил чашку и палку, откинул плащ и зашагал гораздо быстрее. Много часов прошло, прежде чем он позволил себе остановиться и передохнуть. Увидев постоялый двор, он какое-то время наблюдал за ним издали и заметил людей в форме легиона, и только когда солдаты уехали, вошел. Сев за стол, он заказал тарелку плова с вареной курицей и задобрил слугу кое-какой мелочью. Филипп сказал, что у него украли коня, и он не может предстать в таком виде перед своим хозяином, ибо будет подвергнут суровому наказанию, после чего спросил, нельзя ли в этих местах купить лошадь. Ему не нужен был скакун, достойный Саладина, тут же с готовностью предложенный слугой; достаточно приличного коня, который не рухнет после первого же шага и не обойдется в целое состояние.

Через пару часов ему удалось провернуть это дело, после утомительного торга с продавцом, и к вечеру он снова тронулся в путь.

Оседлав коня, Филипп пустился галопом. Огромная красная луна вставала над волнистыми вершинами меловых холмов, лежавших вдоль его дороги на восток.

Справа лениво текли под луной воды Нахр-Кувейка, конь стрелой летел вперед. Позади остались воспоминания и желания, детство и юность, мирная научная работа — все скрылось за стеной белой пыли; впереди его ждали только химеры, обманчивые ночные тени и кошмары. Он все сильнее пришпоривал коня, пока ритм галопа не слился с лихорадочным биением его сердца, и летел вдаль, подгоняемый этими тяжелыми ударами. Туча скрыла луну, и внезапная темнота успокоила его ярость. Филипп натянул поводья и перешел на шаг — животное истекало потом, на губах его выступила пена. Он спрыгнул на землю и в изнеможении лег на теплый песок.

Влажная спина коня блестела, словно он был ожившей бронзовой статуей, а бесконечная равнина вокруг тянулась, насколько хватало взгляда. Он еще четырежды делал привал, покуда слева, словно из-под земли, не возникли в ночи башни и разрушенные стены Дура-Европос.

Филипп взял коня под уздцы и побрел к древней крепости. Он прошел через ворота, испещренные многочисленными надписями, и эти слова, высеченные на камне на забытом языке римлян, казалось, зазвучали в мертвой тишине хором нестройных голосов, взмыли ввысь во мраке, словно стая испуганных сов. Он шел среди осыпающихся стен, остатков колонн, разоренных атриумов до самых восточных ворот. Перед ним, поблескивая во мраке, лежала величественная лента Евфрата.

Он сел на берегу великой реки у громадных развалин римской крепости, вспоминая Сельзника, корчившегося на полу, и девушку, с которой познакомился на дороге из Баб-эль-Авы и снова встретился на краткий миг в том волшебном, пропитанном ароматами месте… Призрак, исчезнувший без следа. Он не мог забыть ее, и эти мысли ранили душу, оставляя острую тоску, глубокую скорбь. Ночные птицы слетали с башен Дура, тысячи летучих мышей выбирались из руин, растворяясь во мраке пустыни.