Валерио Манфреди - Оракул мертвых Страница 30

Ближе к закату Мишель Шарье медленно, со скоростью пешехода, въехал в местечко Скардамула и припарковал машину на центральной площади. Нормана он оставил в Каламате: тот собирался встретиться со старым служащим английского консульства, который вроде бы мог сообщить ему какие-то известия касательно смерти отца.

В городе отмечали праздник святого покровителя, и по улицам в направлении церкви, мерцавшей множеством разноцветных лампочек, двигалась процессия. На тротуарах стояли прилавки бродячих торговцев и палатки, где жарили рыбу и сувлакию,[16] от которой поднимался в воздух восхитительный аромат. Он стал бродить туда-сюда, время от времени поглядывая на часы. Чья-то рука хлопнула его по плечу.

— Что скажешь, Мишель, перекусим здесь? — сказал Норман, указывая на один из прилавков.

— А, ты приехал, — ответил Мишель, оборачиваясь к другу. — Ну что? Выяснил что-нибудь?

Норман покачал головой:

— Абсолютно ничего: югославская полиция действует на ощупь, в потемках. Моего отца убили в лесу в долине реки Струма, в нескольких километрах от границы с Грецией. Кто-то устроил ему засаду и убил: один-единственный выстрел из большого охотничьего лука, очень мощного, может быть, «Пирсона» или «Кастерта», — прямо в сердце… Что до остального, по всей видимости, рот и глаза ему завязали уже после смерти.

— Что он делал в столь отдаленном месте?

— Охотился — давнее пристрастие. Ему нравилось ходить на охоту совсем одному, иногда на несколько дней, ночевать под открытым небом.

— Значит, он был вооружен.

— Да. Но это ему не особо помогло: из его ружья не было сделано ни единого выстрела. Давай сядем, поговорим в более спокойной обстановке. Это место тебя устроит? Запах вроде бы вкусный.

— Конечно, устроит, — ответил Мишель.

Они сели за столик и заказали запеченную рыбу, хлеб, вино и греческий салат с фетой. Владелец прилавка разложил на столе газетные листы наподобие скатерти, поставил на них тарелки, положил приборы, круглый хлеб и поместил кувшин с рециной, после чего принес две хрустящие султанки и тарелку салата. Норман налил вина себе и другу и почти залпом осушил содержимое бокала. Ему как будто не терпелось высказать мучившую его назревшую мысль.

— Именно так пьется рецина, залпом, другого способа нет… Боже, эти запахи, эти звуки… Кажется, будто я никогда не уезжал отсюда… Выпей и ты, давай.

Мишель стал пить вино большими глотками, прикрыв глаза, словно вкушал эликсир.

— Ты прав, Норман, ты прав: как будто мы снова стали мальчишками.

— Ты помнишь, как мы познакомились в Парге, когда ты подвез нас на своей колымаге?

— Да, и мы пошли в остерию, к Тассосу, — я хорошо помню, там я впервые в жизни напился.

— Рециной.

— Да. И поклялся никогда больше не пить.

— Все так говорят.

— Ну да.

Норман поднял свой бокал:

— За прошлые дни, друг мой.

— За прошлые дни, — сказал Мишель, в свою очередь, поднимая бокал. Выпив, он опустил голову и больше ничего не говорил. Норман тоже замолчал.

— Ты любил своего отца? — спросил вдруг Мишель.

— У нас никогда не было настоящих взаимоотношений. После того как я вернулся в Англию, я временами виделся с ним на Рождество… Но это не то…

— Конечно, не то…

— Единственный раз, когда мне показалось, что мы можем стать друзьями, — это тогда, в Афинах, когда он вызвался помочь мне спасти Клаудио и Элени.

Мишель понурил голову.

— Тебя снова охватили мрачные мысли? Господи, мы ведь приехали сюда охотиться, а не оплакивать прошлое. Ради большой охоты, понимаешь, Мишель? А теперь выпей еще, ради Бога. — Он снова наполнил другу бокал.

Мишель поднял голову, взгляд его внезапно выразил удивление и некую подавленность. Он указал пальцем на стол:

— Я его знаю, Норман, я знаю этого человека, я видел его той ночью, в Афинах, когда меня арестовали, когда арестовали Клаудио и Элени… — Голос его дрожал, глаза блестели от ярости и волнения.

— Мишель, Мишель, что ты говоришь? Ты не переносишь рецину, ты никогда ее не переносил…

Мишель отодвинул тарелку, стакан и столовые приборы, поставив их поближе к Норману, а потом взял со стола газету и показал ее другу:

— Смотри! Ты знаешь, кто этот человек?

Норман увидел фотографию лежащего на спине человека с вытаращенными глазами. Его голая грудь была испачкана кровью, острый предмет воткнулся между шеей и ключицей. Заголовок гласил: «Таинственное преступление в пещерах Диру: сержант Карагеоргис из полицейского участка Аэрополиса убит маньяком».

Норман покачал головой:

— Я его никогда не видел. Ты уверен, что знаешь его?

— Богом клянусь! Он постарел, волосы поредели, усы поседели, но говорю тебе: это он. Я видел его в ту ночь. Он и еще один полицейский отвели меня в камеру для допроса, а прежде пытали фалангой.

— Странно.

— Погоди. Дай почитать. — Мишель торопливо, сосредоточенно и с жадностью пробежал статью глазами, после чего уронил газету на стол и залпом выпил свое вино.

— Эй, давай потише, ты эту штуку плохо переносишь.

Мишель подвинулся вперед, схватил друга за руки и приблизил свое лицо к лицу Нормана, пристально глядя на него широко раскрытыми глазами.

— Возможно, Клаудио жив, — прошептал он.

— Вино ударило тебе в голову.

— Так оно и есть. Смотри сюда: двадцать дней назад в Парфенионе, в Аркадии, убит еще один полицейский, Петрос Руссос, коллега Карагеоргиса, пятнадцать лет проработавший с ним бок о бок в центральной полиции Афин. Другими словами, оба они были прямыми подчиненными Караманлиса. И посмотри-ка, кого направили руководить расследованием — лично Павлоса Караманлиса. Он сейчас находится в Аэрополисе в нескольких километрах отсюда. Все эти люди связаны с событиями в Политехническом.

— Но при чем тут Клаудио? Не понимаю, при чем тут Клаудио?

К ним подошла девочка с коробкой сластей:

— Мистер, не хотите купить лукума?

— Нет, сокровище мое.

— Клаудио мертв, Мишель. Мне сказал об этом отец, когда вышла та статья в газете. Он поведал мне также, что история о покушении — вероятно, уловки полиции, благодаря которым смогли исчезнуть без следа два нежелательных трупа. Смирись.

Мишель продолжал пробегать глазами газету.

— Быть может, это всего лишь сенсация, а может, что-то большее, но, думаю, вскоре все прояснится.

— Может быть…

— А решение загадки кроется в словах, обнаруженных возле трупов Руссоса и Карагеоргиса: «Я нага и мерзну». Это послание, понимаешь? Несомненно, это послание. И если нам удастся расшифровать его, то мы доберемся до убийцы и поймем причину, заставляющую его убивать с подобной жестокостью.

Норман внезапно потемнел в лице:

— Послание… Совсем как в произошедшем с моим отцом. Но тогда убийцей может оказаться один и тот же человек… Ты думаешь, Клаудио вернулся убить своих мучителей, не так ли?

— А ты думаешь, все это — лишь плод моего подсознания, которое не может смириться с тем, что я его выдал, верно? Давай говори, разве не так?

— Но ведь это абсурд, разве ты не понимаешь? Если есть связь между тремя преступлениями, то какое ко всему этому имеет отношение мой отец? Мой отец пытался спасти его: он послал человека на машине… Я был там, он пытался спасти его, говорю тебе.

Владелец прилавка обернулся к ним, посетители за соседними столиками тоже. Норман опустил голову и, не говоря ни слова, снова принялся за еду. Мишель кусал нижнюю губу, пытаясь прогнать прочь слезы, выступавшие у него на глазах.

— У тебя нервы на пределе, — заметил друг. — А теперь ешь: холодная султанка отвратительна на вкус.

11

Скардамула

9 августа, 22.30

Мишель постучал в дверь номера Нормана:

— Я спущусь и выгоню машину. Жду тебя внизу.

— Хорошо, — сказал Норман, — я присоединюсь к тебе через десять минут.

Мишель вывел машину из гаража гостиницы, выехал на улицу и припарковал ее под фонарем, заглушив мотор. Он достал из портфеля статью Периклиса Арватиса «Гипотеза о некромантическом ритуале в одиннадцатой песни „Одиссеи“» и стал читать… Гипотеза Арватиса… Он уже столько раз изучал этот текст. По мнению автора, некромантический ритуал, описанный в одиннадцатой песни «Одиссеи», действие которой разворачивается на краю земли, на берегу Океана, — не что иное, как беседа с оракулом мертвых Эфиры, находящимся в Эпире, ровно напротив островов Ионийского моря, напротив Итаки. Раскопки подтвердили — к оракулу приходили с микенской эпохи, со времен гомеровских героев. В Эфире тек Ахерон, приняв в себя потоки Коцита и Перифлегетона, в Эфире находилось Стигийское болото, а в горных деревнях мертвецов все еще хоронили, положив им в рот серебряную монету достоинством в двадцать драхм… обол Харону, перевозчику мертвых, — а в день поминовения усопших ели сырые бобы… В Эфире время как будто остановилось.