Евгений Сухов - Ограбить Императора Страница 32

На нервный звонок дверь открыла встревоженная Элеонора.

– Господи, напугал, – прижала она руки к груди. – Что-нибудь случилось?

– Случилось, – хмуро обронил Большаков и, слегка отстранив женщину, прошел в комнату. – Не ждала?

– Мы с тобой договорились встретиться завтра, – растерянно произнесла Элеонора.

– Завтра, говоришь, – зло процедил Василий. – А сегодня ты собиралась съезжать из Петрограда со своим хахалем. Как его там? Его сиятельство Левашов, так, что ли? Или я чего-то путаю?

Побледневшая Элеонора буравила Василия строгим взглядом.

– Я не знаю, о чем ты говоришь, – холодно произнесла она.

– Ты меня что, за дурня деревенского держишь? – выкрикнул Большаков. – А это тогда что, по-твоему? – швырнул он на стол два билета. – Они на твое имя и на этого Левашова.

Лицо Элеоноры болезненно дрогнуло. В какой-то момент Василию показалось, что она не выдержит и заголосит в голос по-бабьи. Но нет, дворянская кровь победила. Она сильнее сжала губы и твердым голосом спросила:

– Что с ним?

– На пулю напоролся… А ты что думаешь, мы смотреть будем, когда под носом револьверами размахивают? А про бриллиантики, что я тебе добыл, ты уже не спрашиваешь? Думала прихватить сокровища и с хахалем за границу смыться, а вот не вышло!

– Пошел вон, – тихо процедила Элеонора.

– Что ты там шепчешь?

– Я говорю, пошел вон, чтобы я тебя больше не видела в моем доме!

– Барышня, ты со мной не шали, – строго сказал Большаков, погрозив для убедительности пальцем. – У меня ведь тоже нервы, и они могут не выдержать.

– Может, ты и меня хочешь пристрелить? Тогда стреляй! – подалась вперед Элеонора, распахнув блузку. – Вот сюда!

Его взгляд невольно скользнул по высокой красивой груди, во впадинке тоненькой синей ниточкой протягивалась пульсирующая жилка, и Большаков, взирая прямо на нее, мерно отсчитывающую удары, понял, что готов простить ей любую измену.

– Ну что ты со мной делаешь, – простонал он в отчаянии. – Зачем же ты так? Ты же знаешь, что я не могу без тебя. Ну, скажи, чем он лучше меня? Если хочешь, я стану таким, как он.

– Ты не станешь… Он был великолепным любовником. – Элеонора оставалась прежней, но вместе с тем в ее внешности что-то незримо переменилось. Вроде бы и голос все тот же, только смотрела она с откровенной неприязнью, и по слегка углубившейся черточке между бровей Василий понял, что она окончательно совладала с собой. – И где же саквояж?

– В его квартире мы должны были провести обыск… Я не знал о нем, а вот когда нашел саквояж, тогда все понял. Саквояж пришлось отдать в ЧК Урицкому, он был занесен в протокол.

– Вот оно что, значит, ты по-прежнему нищий? – Радужка глаз неожиданным образом потемнела. – Хочешь заполучить такую женщину, как я, не истратив при этом ни копейки? Полагаешь, что ваши агитплакаты могут заменить мне дорогие платья и меха? Изволь понять! Я из другого теста.

– Элеонора, постой, не торопись, я сделаю что ты хочешь… Ты будешь иметь все, что пожелаешь. Дай только время.

– Я не намерена долго ждать, не хотелось бы гнить где-нибудь в подвалах твоего ЧК. У тебя месяц, я уезжаю за границу, с тобой или без тебя… А сейчас уходи, мне нужно в театр.

Несмотря на август, в Петрограде было прохладно. Уже который день шел дождь, остужая город. А ветер, тянувший с Финского залива, был столь холодным, что пронизывал до самых костей. Не самое подходящее время, чтобы болеть, следует укутаться потеплее. Одевшись в теплое пальто и натянув на самые уши кожаную фуражку, Моисей Соломонович поднял саквояж и скорым шагом вышел из кабинета.

«Мерседес-Бенц», поджидавший его у крыльца, был нарядного белого цвета с кожаным салоном внутри и деревянными вставками в подлокотниках, на сиденьях для пущего удобства имелись подушечки, их можно было положить под голову или просто на них прилечь. Это был один из двенадцати автомобилей, купленных Николаем II незадолго до войны с Германией. Поговаривали, что именно этот автомобиль принадлежал императрице.

Устроившись на переднем сиденье, Урицкий весело спросил у водителя:

– Как дела, Прокопий?

– Все без изменений, товарищ Урицкий, – довольно улыбнулся водитель. – Еще не женился.

– Ну, ничего, у тебя вся жизнь впереди! Езжай давай!

– Куда ехать, Моисей Соломонович?

– На Дворцовую площадь, к Министерству иностранных дел.

Откинув занавеску, Большаков увидел вышедшего из здания Урицкого.

Председатель петроградской ЧК сел на переднее сиденье и, поставив себе на колени саквояж, закрыл дверцу. Машина тронулась, заставив потесниться на обочине группу вооруженных солдат.

Крутанув ручку телефонного аппарата, Большаков поднял трубку:

– Барышня, соедините меня с секретариатом Министерства иностранных дел. – А когда в ответ прозвучал негромкий глуховатый голос, сказал: – Он выехал. Скоро будет, – и, не дожидаясь ответа, положил трубку.

Три часа назад на коллегию иностранных дел прибыл товарищ Троцкий и изъявил желание после совещания встретиться с Урицким. О теме беседы Урицкий догадывался, еще вчера вечером ему под большим секретом передали черновой вариант документа, составленный Троцким и Дзержинским, в котором говорилось о том, что председатель петроградской ЧК проявляет излишнюю мягкотелость к врагам революции. Некоторые из этих строчек он помнил наизусть:

«Ввиду грозного момента и исключительных обстоятельств вынесены следующие постановления… Предложить ЦК партии отозвать т. Урицкого с поста председателя петроградской Чрезвычайной комиссии и заменить его более стойким и решительным товарищем, способным твердо и непреклонно провести тактику беспощадного пресечения и борьбы с враждебными элементами, губящими Советскую власть и революцию».

Вот так, и никак иначе!

Предстояли неприятные разговоры, и Урицкий чувствовал некоторую нервозность.

В раздумьях дорога показалась недолгой. «Мерседес-Бенц» остановился точно перед парадным подъездом. На улице накрапывал небольшой дождь.

– Может, вам помочь с саквояжем? – предложил Прокопий.

– Ничего, как-нибудь справлюсь сам.

Слегка поежившись, Моисей Соломонович уверенно выбрался из автомобиля и раскачивающейся походкой направился к дверям Министерства иностранных дел. Поздоровавшись со знакомыми, он пропустил в распахнутую дверь женщину и только после этого вошел сам. Отряхнув с воротника капли дождя, пересек просторный холл и направился к лифту, где уже стоял тучный швейцар лет пятидесяти.

– Вам на какой этаж, Моисей Соломонович? – поинтересовался он.

Ответить Урицкий не успел. Неожиданно от стены отделился молодой человек лет двадцати пяти и, подняв руку с пистолетом, пошел прямо на Урицкого, нервно приговаривая:

– Вы должны умереть! Вы должны умереть!

Урицкий завороженно застыл. Тонкая рука юноши была некрепкой – пистолет, вытянутый на длину руки, шатало из стороны в сторону. Прежде чем Урицкий что-то успел ответить, раздался выстрел, наполнив помещение пороховыми газами. Голова Урицкого дернулась назад, как случается при сильном ударе, и он рухнул на кафельный пол, далеко в сторону отбросив саквояж.

Молодой человек ошалело посмотрел по сторонам, на швейцара, открывшего от ужаса рот, и закричал:

– Это не я! Это не я!

Размахивая пистолетом, он бросился на улицу и, подхватив стоявший у обочины велосипед, выехал с Дворцовой площади.

– Держите его! – запоздало закричал швейцар, выскочивший на улицу. – Он убил товарища Урицкого!

Вокруг лежавшего Урицкого скапливался народ.

– Надо позвать врача… Где тут врач!

Председатель петроградской ЧК лежал распростертым, слегка согнув колени, словно хотел убежать от возможного преследователя. Кожаная фуражка валялась далеко в стороне, в трех метрах, завалившись на бок, лежал саквояж. Никто из присутствующих не обратил внимания на скуластого человека в галифе и в синей солдатской шинели. Постояв немного подле неподвижного тела, он поднял бесхозный саквояж и вышел из здания.

Глава 11. Интеллигентнейшие люди

К завтраку швейцарский посол Эдвард Одье готовился всегда тщательно (для него это был своеобразный ритуал), будто его ожидала не чашка бразильского кофе (правда, весьма вкусного), а, по крайней мере, торжественный выход в Императорский театр. Надушенный, набриалиненный до неприличия, он торжественно, со снисходительной улыбкой на полных губах, буквально вплывал в столовую, подходил к хозяйке дома Августе Богдановне и, взяв ее за руки, поочередно целовал в правую и левую ладонь, после чего устраивался за стол, где его поджидали тонко нарезанная ветчина, паюсная икра, наложенная небольшой горкой, сливочное крестьянское масло, аккуратно нарезанный хлеб и сдобные маковые булочки, до которых господин Одье был невероятно охоч.

В этот раз за столом повисло какое-то тягучее молчание, растопить которое не смогла даже история, рассказанная послом о его первой любви: он был безответно влюблен в свою соседку Гретхэн, вышедшую замуж за пастуха, потому что тот очень красиво играл на свирели. Через много лет, оказавшись в родных местах, он неожиданно услышал от Гретхэн признание, что девушка тоже его любила, но не осмеливалась признаться в своих чувствах. Гретхэн была по-своему счастлива, у них родилось два мальчика и одна девочка, но вот только она частенько вспоминала их вечерние прогулки. От той наивной девочки с золотыми волосами остались лишь большие карие глаза. Она сильно изменилась, поправилась, что поделаешь, время не щадит даже самых пригожих женщин.