Евгений Сухов - Ограбить Императора Страница 33

В этот раз за столом повисло какое-то тягучее молчание, растопить которое не смогла даже история, рассказанная послом о его первой любви: он был безответно влюблен в свою соседку Гретхэн, вышедшую замуж за пастуха, потому что тот очень красиво играл на свирели. Через много лет, оказавшись в родных местах, он неожиданно услышал от Гретхэн признание, что девушка тоже его любила, но не осмеливалась признаться в своих чувствах. Гретхэн была по-своему счастлива, у них родилось два мальчика и одна девочка, но вот только она частенько вспоминала их вечерние прогулки. От той наивной девочки с золотыми волосами остались лишь большие карие глаза. Она сильно изменилась, поправилась, что поделаешь, время не щадит даже самых пригожих женщин.

Рассказанная история выжала лишь печальную улыбку хозяйки дома, сдержанно заметившей:

– В своих чувствах нужно признаваться немедленно, иначе потом может быть поздно.

– Возможно, вы правы, – согласился посол и, пригубив горячий кофе, прикрыл от удовольствия глаза. Все-таки кофе в этом доме готовили отменный, ничем не хуже, чем в его родной Швейцарии. – Увы, это так. Жизнь, она не останавливается…

– А вы знаете, ведь большевики после убийства Урицкого объявили красный террор, – вдруг неожиданно проговорил Евгений Фаберже.

– Террор, говорите? – неподдельно изумился швейцарский посол. – Очень странно слышать. Что же тогда было до сегодняшнего дня?

– По всей видимости, всего лишь цветочки. Мне известно, что в первый же день убийства Урицкого в Петрограде было расстреляно девятьсот человек! И как вы думаете, что это за люди? Какие-то преступники? Ничего подобного! Идейные противники большевиков: кадеты, меньшевики, эсеры. Образованнейшие, интеллигентнейшие люди! Судя по тому, как разворачиваются дела в России, завтрашний день ничего хорошего не обещает.

Посол сделал еще один глоток. Вывести его из равновесия могла, наверное, только Царь-пушка, бабахнувшая под самым ухом.

– Интересно, а кто придумал эту практику с заложниками?

– Ну уж точно не царское правительство.

– Боюсь, что вы правы. И кто же убил Урицкого?

– Говорят, поэт Леонид Каннегисер… Довольно известный в Петрограде. Но вся эта история весьма темная.

– Есть какие-то сомнения в его виновности? – Посол отставил чашку и с интересом посмотрел на Евгения.

Августа Богдановна редко принимала участие в беседах за завтраком, политика ее не интересовала. Единственное, что ее всерьез беспокоило, так это возросшая преступность. Ходить по улицам стало небезопасно.

– У меня есть знакомые, работающие в ЧК, – неопределенно произнес Евгений Фаберже. – Они утверждают, что прямых доказательств против него не имеется. Известно только, что он действительно находился в фойе, его опознал швейцар, но, скорее всего, стрелял кто-то другой. Правда, этот бедный юноша признался, что имел намерение выстрелить. Но стрелять и иметь намерение – это совершенно разные вещи. Когда прозвучал выстрел, он просто выскочил из здания с пистолетом в руке. Представляю, что это за стрелок, который позабыл его даже спрятать и бежал по многолюдной улице, размахивал револьвером, как каким-то флагом, привлекая к себе внимание. Потом он забежал в какую-то квартиру, накинул поверх плеч висевшее в прихожей чужое пальто и таким образом попытался скрыться в толпе на Невском, но его тотчас узнали. Думаю, что дело куда тоньше и сложнее, чем нам его представили.

Августа Богдановна только охала и качала головой. В последнее время выстрелы в Петрограде были обычным делом, но очень хотелось верить, что их дом так и останется островком спокойствия среди бушующего и разгневанного мира.

О краже саквояжа Карл Густавович написал, как только покинул Нарву. Было еще два письма, из которых становилось понятно, что некоторое время он жил в загородном поместье, а потом перебрался в Ригу. Родственники отписали, что Карл Густавович очень подавлен и не желает отвечать ни на какие вопросы. От сердечного живого человека, каковым они его знали, осталась лишь пожелтевшая от старости сморщенная оболочка.

– Как дела у Карла Густавовича? – спросил Одье.

Сделав над собой заметное усилие, Августа Богдановна попыталась улыбнуться:

– У него все хорошо. Некоторое время он гостил у наших родственников в Нарве, но сейчас переехал в Ригу.

– Уверен, что у него и дальше все будет прекрасно.

– А какие у вас планы на сегодняшний день? – спросил Евгений Фаберже, стараясь направить разговор в другое русло.

Одье сдержанно улыбнулся. По большому счету, на ближайшие несколько дней у него не было особых планов. Вчера вечером он получил секретное предписание о том, что должен сворачивать швейцарскую миссию. В ближайшие дни Швейцария официально должна будет заявить российскому правительству о разрыве дипломатических отношений. Причем это будет второй разрыв за последний год, первый произошел сразу после октябрьского переворота, наделав в международной среде немало шума. Однако дипломатические связи благодаря усилиям большевиков и личным заверениям Ленина вскоре были восстановлены. И вот теперь намечался второй разрыв и, судя по всему, куда более долговременный: отныне российское правительство не несло ответственности за жизнь сотрудников дипломатических миссий.

В какой-то момент Эдвард Одье хотел рассказать о намечающемся дипломатическом кризисе, но потом передумал.

– Особых планов у меня нет, – протянул он неопределенно. – Правда, не исключаю, что вскоре меня вызовут в Швейцарию… по служебным надобностям. Так что я буду понемногу готовиться. А теперь позвольте мне откланяться. – Сняв с груди салфетку, он аккуратно положил ее на край стола. – Нужно идти. Дела!

Василий Большаков вышел из здания петроградской ЧК и направился в сторону доходного дома Орлова-Давыдова. Остановившись на углу, он незаметно осмотрелся и зашагал к небольшому тенистому скверу, расположенному в глубине двора. Едва он расположился на скамейке, как к нему тотчас подошел худощавый, с благородной сединой на висках, человек в галифе и сел рядом.

– За вами никого не было? – негромко спросил он.

– Товарищ Кошелев, вы забываете, все-таки я служу в ЧК.

– Как говорится, береженого Бог бережет.

– Я это учту… Вы принесли? – посмотрел Большаков в тощее скуластое лицо собеседника, побитое глубокими оспинами.

– С собой. – Сунув руку в карман, Кошелев вытащил из него небольшую темную тряпицу, в которую аккуратно были завернуты какие-то небольшие предметы, и протянул их Большакову: – Возьмите, это ваше.

– Что это? – недовольно спросил Василий.

– То, о чем мы договаривались, – спокойно, но твердо ответил человек в галифе.

– Вы хотите сказать, это все, что осталось от саквояжа Фаберже?

– Вы рассчитывали получить половину ценностей?

– Совсем нет, но уж никак не думал, что это будут какие-то крохи! В саквояже было золота на несколько миллионов рублей!

– Вы думаете, что все эти драгоценности я забрал себе? – Большаков благоразумно промолчал. – Они пойдут на важное дело. И вы должны быть благодарны, что мы подумали о вас и поощрили.

Развернув тряпицу, Василий увидел три изумрудные броши, одно алмазное колье и два сапфировых браслета. В мягкой коробочке лежал кулон с александритом. Негусто, но выбирать не приходится. Аккуратно сложив лоскуты тряпицы, он положил драгоценности в карман, почувствовав приятную тяжесть. Конечно, это совсем не то, на что он рассчитывал, но, во всяком случае, лучше, чем ничего.

– Пугаете, значит?

– Никто вас не пугает, но предупреждают, – слегка нахмурившись, обронил человек в галифе.

– А кто в таком случае за вас все эти дыры латать будет, если не я? Дело с поэтом Леонидом Каннегисером шито белыми нитками. Достаточно лишь копнуть поглубже, и станет ясно, что не он застрелил Урицкого.

– Вот за это мы вас и ценим, – добродушно улыбнулся Кошелев. – Все прошло гораздо лучше, чем мы предполагали. Уходить вам из ЧК пока не следует, вы будете нашими глазами и ушами, и докладывайте о каждом шаге Бокия. Он весьма опасен!

– Понял, товарищ Кошелев.

– Не нужно забывать, что сейчас за сокровищами Фаберже начнется самая настоящая охота. Мы должны контролировать ситуацию. Фаберже не из тех людей, что расстаются со своими деньгами, вы должны подготовить операцию по изъятию у них остальных ценностей. У вас есть какие-нибудь соображения по этому поводу?

– Кое-что имеется, – подумав, ответил Большаков.

– Вот и отлично. Держите нас в курсе дела.

– Хорошо.

– И еще вот что, товарищ Троцкий благодарит вас за службу.

– Постараюсь оправдать его доверие.

– Я передам ему ваши слова. А теперь мне нужно идти. Служба.

Не прощаясь, человек в галифе поднялся и быстрой походкой заторопился по улице.

Бокий Глеб Иванович вошел в кабинет Моисея Урицкого. Новый председатель петроградской ЧК был человеком худощавым, резким в движениях, с весьма подвижной мимикой. Слегка полноватые красивые губы всегда были готовы расположить к себе собеседника добродушной улыбкой. Серые глаза, пронзительные, внимательные, смотрели зорко и излучали участие. Безупречно одетый, с синим галстуком под тугим воротником, он походил на учителя гимназии, случайно оказавшегося среди красноармейцев и матросов, расхаживающих по зданию с оружием. Впрочем, он и был из семьи потомственных интеллигентов, принадлежал к старинному дворянскому роду, упомянутому еще Иваном Грозным в письме к Курбскому. Его прадед был известный русский математик, а отец – действительный статский советник и профессор университета, так что ему было на кого равняться. Но в революцию он пришел совершенно закономерно, о чем свидетельствовали двенадцать арестов, полтора года, проведенных в одиночной камере, двадцать лет большевистского подполья. Поэтому мало кто удивился, увидев его худощавую фигуру во вновь сформированном органе, Чрезвычайной комиссии. А его навыки конспирации и подполья значительно помогли организовать созданное учреждение.