Марк Миллз - Офицер по вопросам информации Страница 33

Он был полон планов. Лутц Кеттельман старался отличиться перед своим начальством, не предполагая, что оно способно кусаться. Но оно было способно. Все, что подрывало веру мальтийцев в Британию, могло пойти только на пользу немцам, когда те наконец вторгнутся на остров. Приказ вести себя с осторожностью пришел как раз под Новый год; он именно так и поступил: пять жертв были предусмотрительно выбраны из нижних слоев общества — танцовщицы из танцзалов; их смерть была настолько неопределенной, что вызвала достаточно подозрений и развязала язык мальтийцам.

Он не предусмотрел только ту бесцеремонность, с которой британцы похоронят эти преступления. Команда на Мальте просто прикрыла дело, совершенно сознательно скрыла его суть, и похоже, для того, чтобы местные девушки продолжали умирать. Наплечная нашивка в руке Кармелы Кассар была его способом широко оповестить о происшествии, и хотя об этом не стало известно мальтийцам, как он надеялся, по крайней мере, колеса наконец завертелись. Он должен был поторопить события, и у него хранилось еще несколько идей в рукаве. Нет, ситуация не обрела завершенности, во всяком случае, события разворачивались не так быстро, как он надеялся, но грядущий уход субмарины, не имеющий ничего общего с отступлением, теперь явно ускорился. Единственным предлогом для этого была Кармела Кассар. Его основные инстинкты оказали ему хорошую службу. Что-то в ней заставило его проводить с ней время — все двадцать четыре часа, что никогда не оставалось незамеченным. Больше никогда он не совершит таких ошибок.

Он повторил для себя этот обет, когда неожиданно ожил передатчик. Он схватил карандаш и записал значки кода Морзе. Это было краткое послание, бессмысленная чушь зашифрованных букв. Он ввел их в «Энигму» и раскодировал текст, который в свете лампы появлялся буква за буквой.

Сообщение было на немецком.

«Геркулес откладывается. Обед отменяется до дальнейших сообщений. Тацит».

Он сидел неподвижно, впитывая информацию и стараясь подавить гнев.

Они поставили точку — на вторжении, на нем.

Десять минут спустя он все еще продолжал неподвижно сидеть, и в нем зрело решение.

Это был его план. Он преподнесет его миру. И не им уничтожить его. Чем он им обязан? Он не испытывал никакого чувства верности. С какой стати? Лояльность была чуждым ему понятием. Деньги мало что значили для него. Они делали жизнь приятнее, но не были стимулом. Он предложил свои услуги, чтобы доказать: остальные не так уж от него отличаются.

Неужели они в самом деле думают, что могут отмахнуться от него единственной строчкой зашифрованного текста?

Все ключевые факторы были задействованы, и близился конец игры. Да, именно так: это была игра. Он может засунуть «Энигму» в какой-нибудь деревянный ящик и выбросить его. Вместе с этим уйдет и часть его.

Другие части, стоит ему захотеть, он сможет воссоздать. Теперь он может без труда стать человеком из толпы.

Порой ему даже удавалось убеждать себя.

День пятый

В первый раз за много дней Макс проснулся не от воя сирены. Напротив, его заставила перейти к бодрствованию неестественная тишина — проклятие существования в постоянной настороженности, даже когда спишь.

Посмотрев на часы, он отбросил мысль, что немцы запоздали. Они никогда так не поступали. Возможно, готовились к большому полуденному налету.

Макс почувствовал себя на удивление встревоженным, даже взвинченным. Голова болела, но пульсация в висках принесла с собой и приятные воспоминания о предыдущем вечере. Он не мог припомнить, когда в последний раз так веселился в компании друзей. Он чувствовал себя оживленным, бодрым и поспешил выбраться из дома.

Он уже направлялся к дверям, когда зазвонил телефон. Звонок показался на удивление непривычным. Линия, проведенная в его квартиру, столько раз выходила из строя, что он выкинул эти сигналы из своей жизни.

— Чедвик, — сказал он в трубку.

— Макс, это я.

— Привет.

— Привет, — ответила Митци. — Сегодня утром нет налетов.

— Странно.

— Я звонила вечером. Несколько раз.

— Я поздно пришел.

— Знаю, я только что говорила с Хьюго. Голос у него еще хуже, чем у тебя.

Макс хотел спросить, чего это ради она звонила Хьюго в такую рань, но прежде, чем успел это сделать, Митци сказала:

— Мне нужно с тобой увидеться.

— Я собираюсь на работу.

— Не сейчас. Я тоже работаю. Позже. Этим вечером.

— Где Лайонел?

— Он отбыл. И не вернется. — Наступило короткое молчание. — Мне нужно увидеться с тобой, Макс.

Они много раз говорили по телефону, но всегда прибегали к какому-то коду на тот случай, если какая-нибудь девушка на линии подслушает их. «Мне нужно увидеться с тобой, Макс» не было кодом, это было прямое и откровенное заявление.

— Сегодня вечером я встречаюсь с Эллиотом.

— Я уверена, ты сможешь перенести встречу.

При других обстоятельствах — возможно.

— Боюсь, что это будет не просто вечеринка, которую можно перенести.

— Господи, но это важно.

Митци продолжала настаивать, что было для нее привычно. Он едва ли не воочию видел упрямый контур ее подбородка на другом конце линии.

— Боюсь, у меня тоже.

— Так всегда говорит Лайонел. Они что, научили вас этим словам в публичной школе?

— На первом же уроке. Как отбиваться от напористой женщины. Я бы с удовольствием, но у меня болит голова.

— Прости, что?

— Этому нас и учили.

— Вот ты мне и расскажи.

— Разве я тебе это обещал?

— Тебе свойственна откровенность, так что, если найдешь минутку в своем плотном расписании…

Он знал характер Митци — сдаваться она не собиралась.

— Ладно, может, поздним вечером?

— Я никуда не ухожу и надеюсь, что ключ еще у тебя.

Если девушки на линии слушают их, то последует бурное обсуждение. Но Митци, видимо, не волновали последствия ее слов.

— Хорошо.

— Мне оказана честь, — усмехнулась Митци и повесила трубку.

Ключ лежал там, где он всегда хранил его, — в ящике прикроватного столика, вместе с письмами из дома. В последние месяцы почта не приходила, и пачка конвертов с запоздалыми новостями лишь усугубляла его одиночество. Насколько он знал, отец все же взялся за ум и развелся с мачехой. Элизабет родила от сына местного кладовщика, а Роланд — ну, он много чего мог бы пожелать Роланду, и в первую очередь подумал о сифилисе, — но его раздражала истина, что Роланд, наверное, сейчас развлекается со своим полком где-то в Южной Англии и при первой возможности удирает в увольнение.

Он разложил письма на кровати и стал искать послание от Люсинды. На нем не было ни адреса, ни марки, только ее имя, потому что она сама вручила ему письмо за неделю до его отъезда за границу. Он сел на поезд до Льюиса, где, по ее словам, она жила во грехе с художником, таким старым, что он мог быть ее отцом.

Художника звали Роджер, и его дом был большим строением из кирпича с вкраплением гальки, стоящим на краю деревушки у подножия Саут-Даунса. Сад был диким и неухоженным, не в пример прическе Роджера.

— Роджер не терпит лужайки.

— С таким же успехом можно было бы забетонировать весь сад. При всем великолепии живой природы газоны привлекательны.

Они обедали вне дома на террасе под тентом из хлопчатобумажной ткани, натянутым на деревянные стойки. Сын Роджера уехал учиться в школу-пансионат, но его дочь Клэр с хмурым, недовольным взглядом исподлобья, как и подобало тринадцатилетней девчонке, оставалась дома. Она училась в школе Льюиса, где Люсинда преподавала французский.

— Я также учила Макса, — пояснила Люсинда. — Очень много лун назад.

— La femme de Monsieur Dupont a les yeux bleus.[3]

— Прекрасно, Чедвик, ты заслуживаешь награды.

— Бывало, мы наделяли мадам Дюпон всем набором других определений, когда ты не слышала.

— Нет ничего, что я не знала бы о мадам Дюпон.

Роджер расхохотался, и даже Клэр улыбнулась.

В те минуты, когда чувствовал подавленность и опустошенность, Макс всегда думал об этом доме и саде с его буйным цветением и известково-зеленым очарованием в тот теплый день середины мая. Он видел эту картинку и сейчас, когда вытаскивал из конверта четыре листка бумаги.

Некоторое время он медлил с чтением письма, вероятно, потому, что знал, до какой степени не соответствует ее благожелательным и лестным комплиментам.

Письмо начиналось с простой констатации, едва разборчивой. У нее был ужасный почерк, словно каракули врача на рецепте.

«Наша дружба началась с письма, это письмо будет поддерживать ее в предстоящие месяцы и, не дай бог, годы».

Увы, Бог не внял. Прошло почти два года с тех пор, как она передала ему это письмо на перроне вокзала Льюиса, когда он садился в лондонский поезд. Он не распечатывал конверт до станции Хэйвордс-Хит и все еще думал о его содержании, когда через порядочный промежуток времени поезд подъезжал к вокзалу Виктория.