Николай Свечин - Варшавские тайны Страница 47

— Есть и поляки, которые кажутся вам безобидными.

— Это кто же? — удивился сыщик.

— Вспомните-ка. Уж неделя, как в город съезжаются окрестные помещики. Весенние работы закончились, теперь они лезут в Варшаву в больших количествах.

— Ах, эти!

Алексей действительно заметил, что город наводнили новые забавные персонажи. Они передвигались группами. Впереди солидный пан со шляхетскими усами, упитанный, в синей конфедератке и непременно в сапогах. За ним жена и выводок детей. Приезжие ходили из магазина в магазин, делали многочисленные покупки, а также заполонили все гостиницы и кавярни.

— Да, — кивнул Лыков, — такого пана с животом и обвислыми усами я тоже подпущу близко.

— И зонт в его руках выглядит не столь странно, как у офицера или жида.

— При чем тут зонт? — удивились остальные.

— К «легиону смерти» в камеру подсадили наушника. Поля ка. Ребята там неопытные, потому болтают обо всем.

— И что разболтали? — насторожился Лыков.

— Вчера Слон рассказал остальным, как убивали пристава Емельянова.

— Ну-ка, ну-ка! — вскричал Бурундуков. — Это Слон, что ли, зарезал Валерьяна? Я ему хобот узлом завяжу!

— Нет, он шел сзади, на подстраховке, — пояснил Егор. — А лицом к лицу был Ежи Пехур собственной персоной. Боевики побаивались пристава, и главарь решил сам… Он держал под мышкой парасоль.[73] И когда до Емельянова осталось два шага, выхватил спрятанный в парасоли стилет. Млына нанес всего один удар, но точно в сердце. Слон сказал, он учился этому в Неаполе, в каморре, у итальянских наемных убийц.

Все замолчали. Потом Эрнест Феликсович прокашлялся и подытожил:

— Ну, стало быть, так… Господину коллежскому асессору нужно быть особенно внимательным к офицерам, евреям и полякам с зонтами в руках. Никого не забыли?

— Да, — вздохнул Лыков. — Так и впрямь можно свихнуться.

Прошло еще два дня. Алексей руководил розыском. Он ездил по полицейским участкам, наведывался в тюрьму, встречался со следователем Черенковым и капитаном Сенаторовым. Заглянул и в жандармское управление, где его сразу же проводили к генералу… Каждое передвижение по Варшаве, каждая чашка кофе в кавярне могли стать для него последними… От постоянного напряжения Лыков одеревенел. Внутри поселился страх и не уходил. Раньше такого никогда не было. Конечно, он боялся и прежде: на войне, или в дагестанских горах, или когда его живьем засыпало в пещере… Но те страхи были недолгими и прошли без следа. А тут! Ужас внутри него все нарастал, он подавлял волю, не позволял ни о чем думать. Неужели надо уехать? Бежать с поля боя? Но вдруг после этого мужество уже не вернется? Люди всегда чувствовали в Алексее сильного человека. За ним любили прятаться нервические натуры, а он воспринимал это как свой долг перед обществом. И никогда не боялся зла, всегда смело атаковал его и всегда побеждал.

Что произошло? Каждый раз, когда коллежский асессор шел на штурм, его противники разлетались, как чурки. И не только от кулаков — они пасовали перед волей, перед спокойной, без тени рисовки, храбростью. А как Лыков пойдет на очередное задержание после бегства из Варшавы? Дезертир! Ведь от людей, что стоят за твоей спиной, ничего не скроешь. Соберутся они перед роковой дверью, а у главного прежде храбреца руки дрожат… Стыд-то какой! По ночам сыщик вспоминал Вареньку и детей, и сердце его разрывалось на части. Чтобы уцелеть и увидеть их, надо драпать. А чтобы остаться человеком, требуется исполнять свой долг. Даже перед лицом смерти.

Нечеловеческим усилием воли, почти опустошившим его, Алексей продолжал добросовестно служить. Застывшее лицо выдавало его состояние лишь ближнему кругу: Гриневецкому и Егору Иванову. Дикое напряжение счастливо разрешилось происшествием.

Некий Убыш, налетчик из Маримонта, ограбил закладную контору в Праге. Владельцу ее он проломил голову и унес ликвидационных листков[74] на сорок тысяч рублей. Среди варшавских уголовных Убыш слыл «отчаянным». Сыщики сработали четко, и уже к вечеру Гриневецкий знал укрытие налетчика. В свой предыдущий арест «отчаянный» ранил околоточного, и полицейские осторожничали. Алексею такие привычные головорезы были нипочем — это же не Ежи Пехур! Он спокойно вышиб дверь и шагнул внутрь. В душе надеясь, что Убыш окажет сопротивление и будет тогда на ком выместить накопившуюся злость. Так и вышло. Дуралей бросился на Лыкова с ножом… И вместо «Павяка» попал в больницу с переломанными ребрами и уехавшей вбок челюстью.

Отлупив «отчаянного», Алексей словно вернулся в себя прежнего. Он перестал напрягаться при виде офицеров и евреев и с аппетитом отужинал. А наутро случилось…

Лыков вышел из Иерусалимского участка, что на Твердой, и свернул на Марианскую. В участке он ориентировал околоточных и их помощников насчет Млыны. Приказ об аресте, с приметами, давно разослали по местам, но у полиции всегда столько дел! Зная это, коллежский асессор сам объезжал участки по очереди и разговаривал с людьми. Напоминал и о важности поимки Пехура, и об осторожности. Варшава разделена на двенадцать участков. Но три из них были сдвоенные, и это облегчало задачу. Сегодня был черед Иерусалимского. Лыков выступил перед чинами с сообщением. Рассказал о кровавых делах Млыны, об идейной злобе к русским. И дал приблизительное описание внешности: высокий, осанистый, с внушительным голосом. Может прикинуться, к примеру, седовласым паном в дорогом сюртуке. Слушатели все это записали и разошлись по участку, доводить сведения до городовых. Лыков же выпил чаю у пристава и отправился покупать для семьи паментки — сувениры. Заглянул в один склеп (так ужасно по-польски называют магазины), во второй, а у третьего в спину ему вдруг уткнулось дуло револьвера. Знакомый внушительный голос произнес:

— Ну, Лыков, что мне с тобой делать? Руки в гору, без глупых фокусов.

Сыщик замер, медленно поднял руки. Улица перед ним сразу опустела. Ствол упирался в лопатку прямо напротив сердца… Ежи Пехур вытащил у Лыкова из-за ремня «Веблей» и сильным толчком направил пленника в ближайшую подворотню. Там было безлюдно и тихо, как в могиле.

— Повернись!

Алексей повиновался и увидел террориста именно таким, как только что описывал в участке. Высокий, седовласый, в паре из модной че-сун-чи. Вот черти эти околоточные! Наверняка кто-то из них прошел сейчас мимо и не обратил внимания.

— Вставай на колени и молись.

— Разбежался! — с трудом заставил себя ухмыльнуться сыщик. — Ты не икона, чтобы Лыков тебе кланялся. Стреляй так!

Но Млына не спешил нажимать на курок. Он внимательно разглядывал Алексея, словно пытался прочесть на нем какие-то надписи. Потом сказал с досадой:

— Почему я должен тебя убивать? Порядочных русских и так почти нет. А станет на одного меньше. Когда ты в ресторане вышвырнул пьяных быдлов, тебе было за них стыдно, я заметил. И вот так же, как ту шваль, казнить теперь приличного человека? Нет, не хочу.

Лыков застыл в ожидании выстрела, не вслушиваясь в слова врага. Он помнил, сколько тот уже погубил народа. Лишь бы не смалодушничать, не потерять лицо перед смертью! В глазах стояли Николка и Павлука, маленькие, притихшие. Вареньки почему-то не было, только дети…

— Ну, вот что, — тем же густым голосом объявил Пехур. — Довольно и того, что ты побыл у меня на мушке. Прощаю. Ты исполнял свой долг, как я — свой. Поляки умеют уважать достойного врага.

— Что? — не расслышал Лыков.

— А то, — рассердился Млына, — что иди прочь с глаз! Спепжай![75] Пошел вон из моей Варшавы! Попадешься второй раз — убью!

Развернулся и направился к калитке. Лыков не верил своим глазам. Вот Пехур исчез на улице. За забором ударили о мостовую подковы — экипаж подъехал и сразу рванул с места. Сыщик стоял в пустом дворе ни жив ни мертв и не смел шевельнуться. Не может быть! Сейчас войдут «беки» и добьют его. Но время шло, а никто не появлялся.

Усилием воли Алексей заставил себя оторваться от стены. Казалось, он упадет без подпорки. Ковыляя по-стариковски, сыщик выбрался на Марианскую. Светило солнце, шли беззаботные обыватели, громко кричал продавец курьерок. Боевцев нигде не было.

Алексей как-то сразу поверил, что амнистирован и Ежи Пехур отпускает его домой. Ему и самому уже стало невмоготу в Варшаве. Несколько последних дней дорого обошлись Лыкову. Это было необъяснимо. Он знал опасности смолоду, много раз рисковал жизнью. В восемьдесят третьем под видом уголовного прошел сибирские этапы, излазил все Забайкалье. Без какой-либо поддержки, один в окружении каторжников, сыщик мог быть опознан в любую секунду — а это неминуемая смерть. И ничего! Мужество и хладнокровие выручили. А тут… Старею, подумал Алексей. Надо поговорить с Павлом Афанасьевичем, он, как всегда, объяснит.