Сергей Степанов - Догмат крови Страница 69

— Я ознакомился с обвинительным актом и должен заметить, что улики против Бейлиса очень слабые. Уверен, его оправдают, — заметил Маклаков.

— Ну и черт с ним, пусть оправдывают, — беззаботно отозвался Замысловский.

— Зачем же вы готовите процесс?

— Неужели вы думаете, что нам нужен какой-то Бейлис? Нам вот что нужно, — Замысловский показал на салфетку с каббалистическими значками. — Нам важно доказать ритуал!

Глава девятнадцатая

Бразуль-Брушковский стоял на Крещатике перед входом в иллюзион «Корсо», лениво размышляя, стоит ли покупать билет. Афиша завлекала новой фильмой «Женщина в сорок лет» с участием артистов Венского императорского театра. Но репортер не верил рекламе, думая, что никогда синематограф Люмьеров не станет вровень с настоящим искусством, никогда черно-белые человечки на полотне не сравнятся с игрой актеров на сцене даже самого захудалого провинциального театра. Мимо афиши синематографа бойко процокали каблучками две миловидных курсистки, брюнетка и блондинка. Догнав шедшего впереди них пожилого господина, кудрявая как овечка блондинка обратилась к нему со словами:

— Pardon, monsieur. Вы профессор Оболонский?

— Чем могу служить? — галантно поклонился старик, в котором журналист тотчас же узнал декана медицинского факультета. — Вам угодно осведомиться насчет экзаменов на женских курсах?

— Нет, мне угодно дать вам пощечину, — сказала курсистка.

В воздухе мелькнула изящная ладошка в шелковой перчатке. Это уже становилось интересным. Бразуль выхватил из кармана блокнот и подбежал поближе.

— За что, сударыня? — изумился профессор, держась за щеку.

— За лживую экспертизу по делу Ющинского.

— Ах да!.. — старик смутился и опустил голову.

Между тем к месту происшествия уже спешил городовой, дежуривший у входа в синематограф.

— Составьте протокол, — потребовала брюнетка.

Ее подруга, нанесшая пощечину профессору, струсила, но старалась не подавать виду и гордо тряхнула кудряшками.

— Прошу вас, не надо протокола… это ни к чему, — кротко попросил городового Оболонский.

Пряча глаза, весь красный от стыда, декан бочком юркнул в сторону. Городовой, пожав плечами, удалился, уступив место журналисту. Бразуль галантно представился барышням.

— Ой, как хорошо! Корреспондент «Киевской мысли»! — восторженно всплеснули руками курсистки. — Обязательно напишите в газете, что мы возмущены позицией профессора Оболонского. Это просто ужас, что он выдумал! Кровавый навет! Бесчестный человек, полицейский наймит!

Когда Бразуль кончил записывать, белокурая курсистка спросила:

— Нельзя ли напечатать в газете мою карточку? У меня есть хорошая карточка.

— Ах, Надя, что за мещанство! Ты ставишь свои индивидуальные интересы выше общественных. Главное, произвести демонстрацию от имени учащейся молодежи, а ты о какой-то карточке! — пристыдила ее подруга.

Курсистки пожали ладонь репортера, крепко и решительно, чтобы у него даже не возникло поползновения поцеловать их ручки, и зацокали каблучками по брусчатке. Бразуль двинулся в другую сторону, на ходу сочиняя текст заметки о том, как около иллюзиона «Корсо» на Крещатике декан одного из киевских высших учебных заведений О. подвергся публичному осуждению за медицинскую экспертизу по делу Ющинского. Из осторожности он решил обозначить Оболонского одними инициалами. Все и так догадаются, кому была устроена демонстрация.

К сожалению, случались и другого рода демонстрации. После того как благодаря статьям выяснилась роль Бразуля в деле Ющинского, репортеру частенько приходилось слышать по своему адресу «жидовский прихвостень». Конечно, оскорбления исходили от людей темных и отсталых, на которых не стоило и обижаться. Но даже товарищи-эсеры стали подозрительно коситься на Бразуля, недоуменно выспрашивая, чего ради он якшается с полицейскими и чинами жандармерии. Обидно, что отчасти такие вопросы были оправданными. Бразуля самого начало коробить, что руководство частным расследованием постепенно перекочевало в руки Красовского, бывшего станового пристава и начальника сыскного отделения. Марголин мельком сказал журналисту, что нанял Красовского и теперь они будут работать вместе. Бразуль принял это известие без воодушевления, но ему оставалось лишь подчиниться. Дальше все пошло хуже и хуже. На словах бывший пристав был предупредительным, но с мнением Бразуля совершенно не считался, взяв привычку оповещать его обо всем задним числом. Вот и сегодня он, ничего толком не объяснив, назначил свидание в Странноприимном доме.

На улице было жарко, листья давно распустились, вишни и яблони отцвели. Репортер поднялся по Трехсвятительской улице к Михайловскому Златоверхому монастырю. В сквере между зданием судебных учреждений и монастырем всегда отдыхали богомольцы, пришедшие поклониться мощам великомученицы Варвары. Все бы ничего, да только попахивало от запыленных странников так, что с непривычки можно было хлопнуться в обморок. Бразуль, зажав нос, переступил через нескольких спавших на земле богомольцев и вошел в монастырскую гостиницу. Найдя указанный ему номер, он толкнул дверь и увидел нищенскую каморку, посреди которой стоял колченогий стол, ломившийся от обильной снеди. Грудой были навалены устрицы, блестели вскрытые жестянки с анчоусами и горлышки бутылок. За удивительно роскошной для Странноприимного дома трапезой сидели Красовский, облаченный в красную венгерку, и двое молодых людей. С одним из них, высоким и вальяжным, одетым в летнюю студенческую тужурку, журналист был шапочно знаком.

Месяца полтора назад этот высокий молодой человек зашел в редакцию «Киевской мысли», представился Сергеем Махалиным и сказал, что он педагог, лишенный права преподавания за политическую неблагонадежность и живущий частными уроками. Он объяснил, что интересуется делом Ющинского и хотел бы помочь. Бразуль пожал плечами, недоумевая, какой может быть прок от визитера, и на всякий случай направил его к Красовскому. Видать, они нашли общий язык, иначе Махалин не сидел бы с приставом за одним столом. Третий из сотрапезников, незнакомый репортеру, был кавказцем могучего сложения. Его широкая грудь распирала студенческую тужурку.

— Амзор Караев, — представил его Красовский.

Журналист невольно залюбовался чеканным профилем кавказца. Он походил на абрека, какие когда-то бок о бок с Шамилем мужественно защищали свою землю от самодержавной экспансии. После длительной войны Кавказ был покорен, но не смирился.

— Между прочим, — горец произносил «мэжду прочэм», и в этих звуках репортеру послышался шум водопада, ниспадающего с каменной кручи, — я читал вашу статью про Мифлэ. Слепой убивал? Нэ поверю!

— Не придавайте большого значения той статье. Это был тактический маневр, — смутился журналист.

— Скажите честно, что Сибирячка заморочила вам голову, — засмеялся пристав. — Ну-ну, не дуйтесь, с кем не бывает промашки! Разгадка преступления в другом. Помните Варьку Кобылу?

Бразуль помнил кошмарное убийство, заказанное несколькими ворами, сидевшими в Лукьяновской тюрьме. Воры заподозрили, что их выдала некая Варька Кобыла, хозяйка притона. Отомстить за них вызвался молодой карманник, которого вскоре должны были выпустить из тюрьмы. Сразу после освобождения он направился в Варькин притон и быстро завоевал любовь стареющей хозяйки. Через неделю-другую карманник пригласил ее покататься на лодке. Парочка переправились на другой берег Днепра, нашла местечко поукромнее, чтобы заняться амурами, да только в самый нужный момент, когда Варька раскинулась на травке, парнишка шепнул ей на ухо: «Шо же ты, Кобыла, скурвилась? Вот тебе привет от хлопцев!» и с этими словами исполосовал женщину финкой, выколол ей глаза, отрезал язык и обе груди.

Бразуль, уязвленный пренебрежительным отношением пристава к журналистскому расследования, которому отдал столько сил, заспорил, что не усматривает никакого сходства между двумя убийствами. Варьку Кобылу зверски убили за то, что она была платной осведомительницей сыскного отделения. Только при чем тут малолетний Ющинский? Мальчик не мог иметь никаких связей с полицией.

— С полицией не имел, тут я соглашусь, — кивнул Красовский. — А с ворами? Опросами установлено, что Ющинский был худеньким, но необычайно сильным хлопцем. Он легко отрывал от земли двухпудовый куль. Худой, ловкий и сильный подросток — идеальный форточник. Его прозвали Домовым, потому что он хорошо видел в темноте и не боялся ночью гулять по погосту. Наконец, вспомните, где хлопчик учился?

Перед мысленным взором репортера мелькнули буквы, выдавленные на пряжке пояса: «Софийское духовное училище».