Хуан Гомес-Хурадо - Тайный агент Господа Страница 14

— Ему что, мерещились лавры Менгеле? — ужаснулась Паола.

— Конрой был твердо убежден, что Кароский должен принять себя таким, как есть. По его мнению, иного решения проблемы не существовало. То есть Кароскому полагалось признать, что у него было тяжелое детство, а сам он — гомосексуалист. Как я говорил раньше, Конрой имел обыкновение ставить предварительный диагноз, а затем старался любой ценой втиснуть пациента в это прокрустово ложе. В довершение ко всему он пичкал Кароского смесью гормонов, причем некоторые препараты еще не прошли до конца экспериментальную стадию вроде разновидности противозачаточного средства депо-коветан. Этим лекарством, которое Кароскому кололи в непомерно больших дозах, Конрой снизил уровень его сексуальной возбудимости, но усилил агрессивность. Лечение продолжалось и продолжалось, но никакой позитивной динамики не наблюдалось. Были периоды, когда Кароский становился спокойнее, но не более, Конрой же истолковывал эти моменты затишья как успешный результат терапии. В итоге химия превратила Кароского в импотента. У него не наступала эрекция, и половое бессилие оказало разрушительное действие на его психику.

— Когда вы впервые встретились с ним?

— Когда приехал в институт в тысяча девятьсот девяносто пятом году. Я много разговаривал с ним. Между нами установились до некоторой степени доверительные отношения, что впоследствии завершилось крахом, о чем я вам сейчас тоже расскажу. Но не хочу забегать вперед. Видите ли, через пятнадцать дней после поступления Кароского в клинику ему назначили плетизмографию пениса. Процедура заключается в том, что электроды, подключенные к специальному медицинскому прибору, прикладывают к гениталиям. Прибор показывает уровень сексуального возбуждения на определенные раздражители.

— Мне известно об этом исследовании, — подала реплику Паола таким тоном, словно он начал просвещать ее по поводу вируса Эбола.

— Понимаете… Дело обернулось плохо. Во время сеанса ему показывали жесткие видеозаписи, экстремальные.

— В каком смысле?

— Сцены полового акта взрослого с ребенком.

— Мать твою!..

— Кароский отреагировал бурно и покалечил эксперта-оператора. Надзиратели оттащили его, иначе он убил бы парня. Сразу после этого прискорбного эпизода Конрою следовало признать, что он не в состоянии вылечить Кароского, и направить его в психиатрическую клинику. Но доктор поступил иначе. Он нанял двух физически сильных надзирателей, поручив им не спускать с Кароского глаз, и приступил к регрессивной терапии. В те дни я только начал работать в институте. Прошло несколько месяцев, Кароский сделался сдержаннее, вспышки гнева исчезли. Из чего Конрой сделал вывод о положительной динамике в состоянии пациента. И практически снял наблюдение за ним. Однажды ночью Кароский взломал замок своей комнаты (из предосторожности она запиралась снаружи в определенные часы) и отрубил руки священнику, жившему в том же крыле здания. Свой поступок Кароский оправдывал тем, что священник был человеком «с грязными помыслами», и он, Виктор, своими глазами видел, как тот трогал другого священника «неподобающим» образом. Пока надзиратели сломя голову неслись к комнате, откуда слышались вопли изувеченного клирика, Кароский отмывал руки под краном в душе.

— Тот же modus operandi[34]. Думаю, отец Фаулер, сомнений больше нет, — сказала Паола.

— К моему удивлению и отчаянию, Конрой не заявил о случившемся в полицию. Изувеченный священник получил компенсацию, а калифорнийские врачи провели восстановительную операцию, пришив обе руки, хотя полностью вернуть им подвижность не удалось. Тем временем Конрой распорядился усилить охрану и оборудовал изолятор размером три на три метра. Там Кароский находился вплоть до своего побега из института. Беседа за беседой, один сеанс групповой терапии за другим Конрой терпел поражение, а Кароский постепенно превращался в того, кем стал теперь, — в чудовище. Я написал несколько писем кардиналу, подробно изложив историю. Ни на одно я не получил ответа. В тысяча девятьсот девяносто девятом году Кароский исчез из изолятора и совершил первое из доказанных убийств, прикончив отца Питера Селзника.

— До нас доходили слухи. Говорили, Селзник покончил с собой.

— Это не так. Кароский сбежал из своей комнаты, открыв замок шариковой ручкой, и клинком, который он тщательно наточил в уединении, вырезал Селзнику язык и губы, а также половой орган, заставив несчастного сжевать его. Селзник умирал три четверти часа, и никто ничего не заподозрил до утра.

— Что сделал Конрой?

— Официально он объявил происшествие «несчастным случаем». Конрой добился, чтобы это определение занесли в протокол, и заставил судью и шерифа графства вынести постановление о самоубийстве.

— И они согласились? Так вот легко и просто? — недоверчиво спросил Понтьеро.

— Оба католики. Предполагаю, что Конрой надавил на них, упирая на то, что долг истинно верующих — защищать честь церкви. Но на самом деле мой бывший шеф был смертельно напуган, хотя и не желал в том признаваться. Он видел, что разум пациента не поддается его усилиям и Кароски ускользает из-под его влияния, день ото дня обретая все большую самостоятельность. Тем не менее Конрой упорно отказывался доложить о трагических событиях в вышестоящую инстанцию, несомненно, из страха потерять свое место. Я снова и снова писал в архидиоцез, но меня не слышали. После убийства я говорил с Кароским. В нем не было ни тени раскаяния. И я понял, что изменения необратимы. Мы больше не понимали друг друга. Тогда я в последний раз говорил с ним. Если честно, то дикий зверь, запертый в четырех стенах, вселил в меня ужас. Кароский по-прежнему оставался в институте. В изоляторе установили камеры, позаботились о дополнительной охране. Так продолжалось до июня двухтысячного года. Однако как-то ночью он сбежал. Испарился без следа.

— А Конрой? Как он отнесся к побегу?

— Он был сражен. И запил по-черному. Через три недели печень не выдержала, он умер. Увы.

— Не драматизируйте, — откликнулся Понтьеро.

— Лучше не будем о нем. Исполняющим обязанности директора, пока искали подходящую замену, назначили меня. Ко мне архидиоцез доверия не испытывал. Вероятно, из-за моих постоянных жалоб на начальство. Я занимал должность один месяц, но сделал все, что мог, за это время. Быстро реорганизовал штат клиники, пригласив профессиональный медицинский персонал. Разработал новые программы для больных. Многие из новаций потом не нашли применения, но некоторые прижились, так что игра стоила свеч. Я отправил краткий отчет в ВИКАП[35] и старому знакомому из ФБР по имени Келли Сандерс. Психологическая характеристика подозреваемого, равно как и безнаказанное убийство отца Селзника, его встревожила, и он выписал ордер на задержание Кароского. Безрезультатно.

— Как, исчез и все? Бесследно? — удивилась Паола.

— Да, исчез бесследно. В две тысячи первом году возникло подозрение, что он объявился вновь, поскольку в Олбани произошло убийство с частичным расчленением. Но преступление совершил не он. Затем Кароского сочли мертвым, но, к счастью, сохранили его данные в компьютерной сети. Что касается меня, я нашел вакансию в благотворительной столовой в испанском Гарлеме в Нью-Йорке. Там я и работал вплоть до вчерашнего дня. Мой прежний шеф вновь призвал меня на службу. Полагаю, я опять стану армейским капелланом. Как мне сообщили, ряд фактов указывает на то, что Кароский вышел из тени спустя столько лет. И вот я здесь. Я привез вам архив, где собраны наиболее важные документы — из тех, что накопились у меня за пять лет, в течение которых я имел с ним дело. — Фаулер извлек из сумки увесистое досье толщиной сантиметров в пятнадцать. — Здесь есть распечатка электронной переписки относительно гормона, о котором я упоминал, расшифровки магнитных записей бесед с ним, газетная статья, где о нем идет речь, письма психиатров, отчеты… Все это в вашем распоряжении, dottora Диканти. Если вам что-то неясно, спрашивайте.

Паола потянулась через стол за документами. Открыв обложку солидного тома, она ощутила тревогу. К первой странице была прикреплена фотография: бледная кожа, прямые каштановые волосы, серые глаза. Кароский. Изучению феномена серийных убийц (пустой оболочки, лишенной чувств) Паола посвятила долгие годы и привыкла безошибочно распознавать эту черную пустоту в глубине глаз. Хищник, для которого убить — все равно что пообедать. Отдаленно этот взгляд напоминал взгляд белой акулы: глаза смотрят, но не видят. Мертвенные, жуткие в своей неподвижности, беспощадные.

И в зрачках холодных глаз отца Кароского она присутствовала — эта мертвая пустота, вызывающая озноб.

— Впечатляет, верно? — Фаулер отследил ее состояние. — В манере держаться, в выражении лица есть нечто такое… Нечто неуловимое. При беглом знакомстве это почти незаметно, но когда личность проявляется, если можно так выразиться, во всей красе, волосы встают дыбом…