Патриция Корнуэлл - Последняя инстанция Страница 21

— А как же вертолет? Будешь его в Нью-Йорке держать? — слышу свой голос будто со стороны. — Похоже, тут у тебя неувязочка вышла.

— Возможно, в Тетерборо[12].

— Так что ж, каждый раз, когда тебе надо лететь, придется в Нью-Джерси добираться?

— Не так уж и далеко.

— Жизнь там дорогая. А вы с Тиун... — не унимаюсь я.

— Что у нас с Тиун не так? — Приподнятое настроение Люси быстро испортилось. — Почему ты ко мне придираешься? Она ушла от федералов и больше мне не начальница. В нашей дружбе нет ничего плохого.

Люси разочарована, ей обидно, и во всем повинна я: на месте преступления повсюду отпечатки моих пальцев. Но что еще хуже, я слышу в своем голосе интонации Дороти. Как стыдно.

— Прости, Люси. — Потянувшись, беру ее ладонь в кончики торчащих из гипса пальцев. — Я не хочу тебя отпускать. Эгоизм. Прости.

— Я тебя не бросаю, буду приезжать. На вертолете до Ричмонда каких-то два часа лету. Все нормально. — Она глядит на меня. — А почему бы тебе к нам не присоединиться, тетя Кей? — Люси высказала наконец эту мысль, явно не сырую. Очевидно, они с Макговерн часто обо мне беседовали, в том числе обсуждали мою вероятную роль в их компании. Осознание этого дает особое ощущение. До сих пор я принципиально не думала о своем будущем, а тут оно неожиданно встало передо мной большим темным экраном. С одной стороны, умом я понимаю, что прежняя моя жизнь осталась в далеком прошлом, а с другой — это еще надо принять сердцем.

— Разве тебе не хочется поработать на себя, чтобы государство не диктовало, что делать? — продолжает Люси.

— Ну, разве что потом, — отвечаю я.

— Знаешь, «потом» уже настало, — говорит она. — Двадцатый век заканчивается ровно через девять дней.

Глава 7

Уже почти полночь. Сижу у огня в украшенном ручной резьбой кресле-качалке, в единственным сельском предмете мебели в доме Анны. Свое кресло она намеренно поставила так, чтобы я находилась в поле зрения, тогда как мне не обязательно постоянно ее видеть, если вдруг нахлынет особая восприимчивость и я начну открывать запрятанные в глубинах души секреты. В последнее время я узнала, что в разговоре с Анной может всплыть что угодно; так и вижу себя свежим местом преступления, на которое выезжают впервые.

Свет в гостиной выключен, огонь в камине проходит финальную стадию агонии и вот-вот погаснет. Раскаленные угли пышут жаром, который с каждым вздохом переливаются разными оттенками оранжевого. Я рассказываю Анне об одном воскресном вечере. Дело было чуть больше года назад, в ноябре; на Бентона тогда нашла какая-то непонятная, совершенно для него нехарактерная озлобленность.

— В каком смысле нехарактерная? — тихим голосом спрашивает Анна.

— Бывало, мне не спалось и я засиживалась допоздна за работой. Он привык к моим ночным бдениям. В тот день Бентон заснул в постели с книгой. Вполне типичный случай, который для меня служил сигналом, что можно встать и заняться собой. Мне страсть как недостает тишины, хочется остаться в полном одиночестве, когда остальной мир погрузился в забытье и никому ничего от меня не нужно.

— Ты всегда испытывала такую потребность?

— Всегда, — отвечаю я. — Тогда у меня начинается настоящая жизнь. Я становлюсь самой собой только в полном одиночестве. Мне нужно личное время. Оно мне необходимо.

— Так что произошло в ту ночь, о которой ты начала рассказывать? — интересуется Анна.

— Я встала, забрала у него книгу, выключила свет.

— Что он читал?

Своим вопросом Анна застала меня врасплох. Надо подумать. Точно не помню; почему-то кажется, в ту пору Бентон читал о Джеймстауне, первом из постоянных английских поселений на территории Америки, которое находится менее чем в часе езды к востоку от Ричмонда. Он очень любил историю, в университете специализировался сразу по двум направлением: история и психология, а интерес к Джеймстауну в нем разгорелся, когда там начались археологические раскопки и были найдены остатки первого форта. Медленно, но все-таки я припоминаю: перед сном Бентон читал сборник рассказов, по большей части написанных Джоном Смитом. Название вылетело из головы. Книга наверняка до сих пор валяется где-нибудь в доме; больно кольнула мысль о том, что когда-нибудь я на нее наткнусь. Продолжаю рассказ:

— Я вышла из спальни, тихонько прикрыла за собой дверь и направилась в кабинет, который расположен чуть дальше по коридору. Знаешь, когда я провожу вскрытия, то делаю срезы некоторых органов, иногда вскрываю ранения. Ткани отправляются в лабораторию гистологии, где их снимают на пленку. Снимки я впоследствии рассматриваю, записывая наблюдения на диктофон. Времени на записи всегда не хватает, и я частенько забираю папки со слайдами домой. Полицейские об этом уже расспрашивали. Вот что забавно: занимаешься рутинными делами, нисколько не сомневаясь, что так и надо, все нормально, но как только о них начинают спрашивать другие... тут-то и доходит, что живешь не как все остальные люди.

— Почему полицейские интересовались слайдами, которые ты держишь в доме? — спрашивает Анна.

— Ну, они всем интересовались. — Возвращаюсь к той истории с Бентоном, описываю, что сидела в кабинете, склонившись над микроскопом. Я была полностью поглощена нейронами с пятнышками прикрепившихся металлов — уж очень они походили на стайку одноглазых пурпурно-золотистых существ со щупальцами. Почувствовала, что за спиной кто-то есть, обернулась и увидела в дверях Бентона. Лицо его излучало какое-то неестественное негодование, горело зловещим светом, как огни святого Эльма.

— Не спится? — с издевкой поинтересовался он, что было совсем на него не похоже.

Я откатилась в кресле от мощного микроскопа «Никон».

— Если бы эту штуковину можно было научить трахаться, ты бы и без меня спокойно обошлась! — Бентон злобно сверкнул на меня горящим, точно бушующие под микроскопом клетки, взглядом. Он стоял бледный в пижамных брюках, его профиль был резко очерчен светом настольной лампы, грудь вздымалась и блестела от пота, на руках вздулись вены, седые волосы прилипли ко лбу. Я поинтересовалась, чего ради он так негодует, и Бентон, яростно тыча в меня пальцем, скомандовал, чтобы я немедленно отправлялась в постель.

Тут Анна меня останавливает:

— Что-нибудь предшествовало этому случаю? Какая-нибудь ситуация, предупреждение? — Она тоже неплохо знала Бентона. Этот человек не мог так себя вести; возникало ощущение, будто его телом овладел пришелец.

— Ничего подобного. Никаких предупреждений. — Я медленно, без остановки раскачиваюсь в кресле. В камине потрескивают тлеющие угли. — И уж где меньше всего мне хотелось оказаться в тот момент, так это с ним в постели. Бентон, может, и был лучшим судебным психологом ФБР, однако со всем своим умением читать мысли других порой он становился чужим и холодным как камень. Я не собиралась всю ночь пялиться в потолок и слушать, как он молчит, отвернувшись от меня, и почти не дышит. Но чего я за ним прежде не замечала, так это жестокости. Никогда в жизни он не допускал по отношению ко мне такой оскорбительной требовательности. Может, чего-то другого в наших отношениях и недоставало, а вот взаимного уважения всегда было вдоволь.

— Он объяснил, что ты сделала не так? — Анна заставляет меня анализировать.

Кисло улыбаюсь:

— Когда про микроскоп рявкнул, я все поняла. — Мы с Бентоном прекрасно уживались в моем доме, однако он чувствовал себя в нем только гостем. Дом принадлежит мне, как и все, что в нем находится. В последний год своей жизни Бентон разочаровался в работе. Теперь, когда я оглядываюсь на те времена, понимаю, что он устал, в его жизни исчезла цель, он боялся надвигающейся старости. Все это подрывало нашу близость. Секс в отношениях стал сродни заброшенному аэропорту, который на расстоянии выглядит функционирующим, однако в диспетчерской никого нет и нет ни взлетов, ни посадок; мы в него наведывались лишь эпизодически, из чувства долга и по привычке, наверное.

— А когда вы занимались сексом, кто обычно был инициатором? — спрашивает Анна.

— В последнее время он. Скорее из отчаяния, чем по желанию. Может быть, даже от разочарования жизнью. Да, пожалуй, так, — решаю я.

Анна за мной наблюдает, лицо ее остается в тени, сгущающейся по мере того, как остывает уголь. Рукой она опирается на подлокотник, опустив подбородок на указательный палец. Это ее привычная поза, которая неизменно связана с тяжелыми разговорами, изобилующими в последнее время. Ее гостиная превратилась в затемненную исповедальню, где я могу эмоционально переродиться, обнажить всю себя, не испытывая стыда. Наши беседы я не назвала бы лечением, скорее я воспринимаю их как дружеское священнодействие, безопасное и неприкосновенное. Здесь я способна поведать другому живому существу, каково это — быть мной.

— Давай вернемся к той ночи, когда Бентон разозлился, — направляет меня Анна. — Не припомнишь, когда конкретно это случилось?