Вильям Каунитц - Подозреваемые Страница 22

Скэнлон пролистал старый рабочий блокнот Галлахера. У каждого полицейского был такой блокнот, чем-то напоминающий вахтенный журнал. По уставу, в нем полагалось вести подробную запись каждого дежурства: число, маршрут, задание и многое другое. Туда полагалось заносить рапорты о выполненных заданиях, всех событиях, смене мест патрулирования и отлучках с поста. Если во время дежурства ничего не случалось, полицейские должны были записать: «Ничего примечательного» — и подписаться. Блокнот Галлахера пестрел такого рода записями. Это не удивило Скэнлона. Полицейские, хорошо знающие нравы улицы, старались записывать в свои блокноты как можно меньше. Все, что хоть раз попадало на его страницы, могло послужить поводом для вызова в суд. Ни один полицейский еще не попал в тюрьму за то, что, поклявшись на Библии, заявлял, будто ничего не помнит.

Время пролетело незаметно. От напряжения у Скэнлона заболели глаза. Он бросил на стол ручку и потянулся. Затем встал из-за стола и направился к бару, достал бутылку виски и плеснул немного в стакан со льдом. Взбалтывая виски, он подошел к полке, и выбрал из большой стопки пластинок свою любимую — с песнями Эдит Пиаф, включил музыку и пошел в спальню. Там он медленно разделся, снял протез и растянулся на кровати. Долго массировал больную ногу, пока боль наконец не утихла.

Он напрягал культю, пытаясь пошевелить несуществующими пальцами. Ему было противно видеть ее рядом со здоровой ногой. Бесполезный обрубок.

Скэнлон оглядел себя. Крепкое стройное тело, мощный пресс. Черные курчавые волосы на груди плавно переходили в «тещину дорожку». Он сжал свой член пальцами. Тот ожил и упал на живот. В приступе злости он схватил свою плоть и сжал так, что головка покраснела. «Гордость мужчины, его проклятие, его пожизненный крест», — подумал Скэнлон, отталкивая член.

Он налил себе виски. Эдит Пиаф пела «Мой Бог». Торжественный скорбный голос певицы и виски настроили Скэнлона на философский лад. Так бывало всегда. Где-то в ночи кричала кошка. Потом вдруг взревели клаксоны и пожарные гудки.

Он поднял глаза к звездному небу, устремив взор сквозь ночную тьму к какой-то далекой галактике, и принялся вспоминать тот день, когда его жизнь претерпела необратимую перемену.

Шла вторая неделя февраля, унылого, угнетающе серого месяца. С сумрачного небосвода уже три дня подряд падал снег. Город сковал мороз, и он сделался странно, пугающе неподвижным. Машины были погребены под снегом, и только отчаянные смельчаки решались ездить без крайней нужды. Было шесть утра, детективы ехали на задание в служебной машине без опознавательных знаков. Свистел ветер.

У Тони Скэнлона тогда было две ноги. Цепи на колесах скрежетали, «дворники» никак не могли справиться со снегом. За рулем сидел детектив Уолдрон. Киган и Капуччи отдыхали на заднем сиденье. Сержант Тони Скэнлон сидел рядом с шофером и смотрел на падающие снежинки.

Детективы из 24-го участка направлялись в северный мидтаунский участок, чтобы арестовать подозреваемого в разбойном нападении, имевшем место в их районе. Преступника выдала любовница, потому что он переспал с ее подругой. Старая как мир любовная история.

Вести машину было трудно. Они проехали угол Пятьдесят восьмой улицы и Восьмой авеню, когда по радио передали: «Поступило сообщение о перестрелке в северном Мидтауне. Двое белых мужчин, вооруженные автоматами. Отель „Адлер“. Сорок первая улица, 1438. Ответьте, прием». Радио смолкло. Диспетчерская повторила вызов. Патрульная служба не ответила. Детективы были в десяти кварталах от отеля «Адлер». Устав патрульной службы предписывал не отвечать на вызов, если патруль находился на расстоянии более пяти кварталов от места преступления во время его совершения. Скэнлон знал по опыту, что не меньше половины дежурных патрульных уже связались с руководством и сообщили, что не могут прибыть на место, поскольку застряли в снежных заносах в пригороде.

Диспетчерская повторила вызов в третий раз.

Прозвучал первый ответ: «Дэвид Эдвард Джордж в пути».

«Кто-нибудь вас заменит?»

Уолдрон посмотрел на Скэнлона. Сержант взял микрофон.

— Детективы Двадцать четвертого находятся на расстоянии пяти кварталов. Мы прикроем.

— Принято, двадцать четвертый.

Детективы прибыли на место первыми. Они быстро выскочили из машины, не закрывая дверцы и не выключая сирену. Они с трудом пробились сквозь сугробы. Снег скрипел под ногами. Скэнлон и Капуччи первыми подбежали к гостинице. В тот же миг они увидели двух мужчин в синих куртках и масках, выбегавших из роскошного отеля. Один из преступников держал в руке черный чемодан. Капуччи закричал:

— Стой! Полиция.

Люди в масках резко остановились и повернулись к полицейским. Скэнлон увидел, что в руках у них были «вальтеры МПК», маленькие тридцатидвухзарядные автоматы. Увидев оружие, Скэнлон сначала подумал было, что это игрушки. Не спуская глаз с автоматов, он выхватил свой револьвер и открыл стрельбу. Вокруг него уже ложились пули. У Скэнлона вдруг заложило уши. Он был без очков и наушников. Перестрелка продолжалась. Не учебная стрельба в тире, а настоящий уличный бой. Снежинки липли к носу, забивали глаза. Вдруг у него кончились патроны. Пригнувшись, он начал перезаряжать револьвер. Едва закрыв барабан, почувствовал острую боль в левой ноге. Он упал, и дома вдруг завертелись колесом вокруг него. Скэнлон попытался подняться с земли, подтянулся, оперся на локоть и открыл огонь. Кругом трещали выстрелы, Скэнлон слышал крики и думал, что, наверное, это кричит он сам. Щеки его горели, теплая липкая жидкость потекла по ногам. Потом потемнело в глазах. Он успел выпустить четыре пули, прежде чем потерял сознание.

Скэнлон очнулся в страхе. Он не понимал, где находится. На кровати были зеленые простыни, с потолка свисала серая штора. До него доносились странные звонки и женский голос из громкоговорителя. Какие-то трубки и провода тянулись от его тела к прибору, по экрану пробегали ломаные линии. Его язык приклеился к нёбу, во рту чувствовался горький вкус лекарства. Едва различимая фигура в белой шапочке склонилась над ним, бормоча что-то непонятное. Мужчины в зеленых халатах суетились вокруг. У одного были глаза навыкате и стетоскоп.

Левая нога онемела и казалась налитой свинцом. Скэнлон попытался пошевелить ею, но не смог. Вдруг он похолодел от страха. Скэнлон запустил руку под простыню и наткнулся на комок марли. Лихорадочно пытаясь разобраться, что не так, Скэнлон опустил руку еще ниже. Там ничего не было! Нога исчезла. Он вскрикнул и резко сел в постели, сбросив одеяло. Ему необходимо было увидеть, убедиться, что это всего лишь яркий кошмарный сон.

Врачи мягко уложили его, попытались успокоить. Один из них сказал, что Скэнлону еще повезло, он жив. Случай оказался очень тяжелым, и у хирургов не было другого выбора. Они были вынуждены ампутировать. «Но мы вас залатаем», — пообещал пучеглазый со стетоскопом, почему-то смущенно улыбаясь. Оказывается, со Скэнлона уже сняли мерку для протеза, прямо на операционном столе. «Новые искусственные протезы — это чудо технологии, — сказали ему. — Вы даже сможете танцевать диско».

— Но я же чувствую свою ногу, — упрямо твердил он. — Она все еще тут. Смотрите, я шевелю пальцами!

Отчаяние в голосе. Надежда меркнет. Врач стал объяснять ему, что все его ощущения идут из мозга. Но его мозг не знает, что ноги больше нет. Мозг все еще посылает нервные импульсы отсутствующей ноге, и это будет продолжаться до конца жизни.

— Ваша потерянная нога всегда будет с вами как призрак. Она будет неметь, чесаться. Иногда вы будете забывать, что ее нет, и пытаться опереться на нее.

Скэнлон отвернулся. Он не хотел, чтобы они видели его слезы. Сержанту полиции не пристало плакать.

Посетителям разрешили прийти только на другой день.

Уже наступил вечер, когда инспектор Альберт Букхольц стремительно влетел в больничную палату, источая наигранное веселье. Это был громадный толстый человек с несоразмерно маленькой головой и тоненькими запястьями. На службе его знали как Толстяка Альберта.

Букхольц попытался убедить его, что все будет в порядке. Полицейское управление хотело, чтобы Скэнлон знал: Служба поддержит его на сто десять процентов! А если он захочет, то сможет остаться в полиции. Пусть знает, что чин лейтенанта ему уже обеспечен. Он — не единственный инвалид на Службе, стало быть, не надо унывать. Букхольц подошел поближе, чтобы его слова звучали доходчивее.

— Служба не забывает своих, Тони. Мы заботимся о них.

Эдит Пиаф умолкла. Скэнлон очнулся от надоевших воспоминаний и, встав с кровати, допрыгал на одной ноге до проигрывателя и перевернул пластинку.

Пиаф возвратилась. «C'est à Hambourg»[1].

Скэнлон снова лег, поставил стакан на живот, запрокинул голову и вновь погрузился в прошлое.