Алексей Макеев - Лига правосудия Страница 35

— И что с ней стало?

— Очнулась она, глазами похлопала, а потом в рев ударилась, маму звала. Лом ее как-то утешить пытался, а сам еле-еле сдерживался. В общем, душу мне в клочья тогда разорвало! А потом та баба появилась, разнаряженная, вся в золоте, и сюсюкать начала: «Где тут моя маленькая? Где тут моя хорошая?» А малышка эта… Ну, понятно, что к женщине она с большим доверием отнесется, чем к ребятам, тем более таким затрепанным, как мы, да еще в подвале этом. Она так доверчиво этой бабе: «Я к маме хочу!» А та ей: «Сейчас, моя хорошая! Сейчас пойдем! Только мы с тобой сначала искупаемся, платьице красивое наденем, чтобы мама тебя такой грязнулей не увидела, и к ней пойдем!» Лом вскочил, малышку собой загородил и заорал: «Сука! Ну хоть что-то святое у тебя в жизни есть?» А она ему в ответ: «Баксы, мой мальчик! Только баксы! И радуйся, что на тебя пока любителя не нашлось, а то ходил бы, как и все остальные, с рваной задницей! Мы тебя вообще зря кормим!» Лом ей в ответ: «Я тебе эту кроху не отдам!» Тут она позвала: «Миша! Займись!» Появился тот мужик, посмотрел на Лома и сказал: «Наверное, мне тебя лучше просто убить! Надоел ты мне!» А Лом ему: «Будешь сам ведра таскать!» Мужик расхохотался и на меня показал: «Вот она, твоя смена!» Пока они препирались, малышка эта из-за Лома вышла и к бабе той пошла — та же обещала ее к маме отвести. В общем, ушли они, а Лом начал по подвалу метаться, только что о стены головой не бился, а уж что он при этом говорил! Мы все прижухли, потому что в таком состоянии он и убить мог. Не знаю, сколько времени прошло, но дверь открылась, Мишка девочку эту на пол положил, усмехнулся и сказал: «Странно! Живая еще! То ли сдает старик, и силы уже не те! То ли такая живучая оказалась! Может, еще и оклемается! По второму заходу пойдет!» Лом ее на руки взял, а она как кукла поломанная, платье разорванное, сама вся в крови. Он ее в их угол отнес, кто-то из его мальчишек воды принес, а я сказал: «Не трогал бы ты ее, она сейчас, по крайней мере, боли не чувствует». Он все равно ее напоить пытался, а она же без сознания — как ее напоишь? Он ее на руках укачивает, плечи ходуном ходят, губы дрожат, а из глаз слезы катятся. Да крупные такие, как горох, честное слово. Умирать буду, а эта картина перед глазами будет стоять, — произнес Геннадий таким голосом, что Лев ему поверил. — Тут опять кастрюлю принесли, а Лом и не пошевелился, как сидел с ней на руках, так и продолжал, я кастрюлю занес, а он и не ел даже. И отложить не во что — не было там ни тарелок, ни чашек. А Мишка, когда кастрюлю забирал, сказал, улыбаясь: «Ну-с, завтра большой день! Гостей ждем! Будем проводить смотр личного состава. Так что утром пойдете мыться и переодеваться. Готовьте задницы и передницы!»

— Сигарету дай и помолчи немного, а то я сейчас с ума сойду! — попросил Гуров.

Слушать он был больше не в силах, это было настолько ужасно, что казалось, мозги закипят, сердце билось где-то в горле и в висках, словно два кузнечных молота стучали. Он сидел, курил в долгий затяг, изо всех сил стараясь успокоиться, а потом спросил:

— Как я понимаю, до этого не дошло? Вас же в эту ночь освободили?

— Да просто дверь открылась, когда мы все, кроме Лома, уже спали — он так с малышкой на руках и сидел. Но это был не Мишка и не баба, а какой-то совершенно посторонний мужик, и на голове у него был обыкновенный черный чулок. Мы перепугались, а он сказал: «Вставайте и выходите во двор, вы свободны». Это было так неожиданно, что мы в первую минуту не поверили. А он добавил: «Время не тяните, нам же вас еще по домам развозить». Тут Лом первым к нему бросился и стал умолять: «Ее в больницу надо! Может быть, еще удастся спасти!» Мужик, как на малышку ту посмотрел, выматерился — ей-богу, я таких слов никогда в жизни не слышал, и кому-то там рядом сказал: «Бери «Газель» и дуй в Петушки — это ближайшая больница. Только номера на подъезде сними. Машину там бросишь, и обратно своим ходом. — И еще спросил: — Может, кому-то еще в больницу надо?» Какая нам была в тот момент, на хрен, больница? До дома бы добраться! Малышку у Лома забрали, ну, тут уж мы все к выходу рванули. А как Мишкин труп увидели, так никто не сдержался и хоть раз его, да пнул.

— Это были военные? Или просто в камуфляжке? В форме какой-нибудь? В спецовках?

— Нет, обычные мужики, кто в чем, только у всех чулки на головах были. Вышли мы все во двор, а мужик, что всеми командовал, спросил: «Кто сам до дома добраться сможет? Деньги я дам». Ну, почти все сказали, что смогут, только там два пацаненка были, такие запуганные, они к мужику этому прижались и начали просить, чтобы их отвезли. Они были… Черт! Забыл! Да неважно, откуда они были! А еще мужик этот нам сказал: «Ребята, хорошенько запомните! Вы нас никогда не видели! О том, где вы были и что с вами делали, вы должны рассказать только своим родителям, и никому больше! Это ваша тайна, и только ваша, вот и храните ее. Сегодняшний друг может завтра оказаться вашим врагом и разболтает ее, чтобы вам досадить, потому что для вас это позор на всю жизнь. А кто-то другой просто проболтается по глупости! Так что врите что хотите, но правду никому, кроме родителей, не говорите!» И так он это сказал, что проняло нас. В общем, деньги нам раздали, сели мы в машину…

— Какая машина была?

— Да обычная, бортовая. До станции нас довезли, мы вылезли и разъехались потом кто куда. Пацанят тех, наверное, на машине отвезли. А с малышкой я не знаю, что потом было.

— Ее отвезли в больницу, и врачи сумели ее спасти. И родители ее нашлись.

— Ну, и слава богу, хотя… После всего, что произошло, как-то плохо мне в него верится.

— А мужики по большей части там остались?

— Когда мы отъезжали, да, а потом, наверное, тоже уехали — там же еще две машины стояли. Вернулся я тогда домой, а соседка на меня с кулаками набросилась за то, что я бабулю до больницы довел своими выходками. Она, оказывается, когда я пропал, заявление в милицию подала, а потом по нескольку раз в день туда ходила узнавать, не нашелся ли я. Бросился я в больничку нашу, она, увидев меня, как начала рыдать! А сама все приговаривает: «Слава богу, нашелся! Слава богу, живой!» И почувствовал я себя тогда самой распоследней сволочью! Она же единственный в мире человек, у которого обо мне сердце болит, а я ее матом! Это я ее сейчас бабуля называю, а тогда «бабка» или «карга старая». В общем, взялся я за ум, и зажили мы с ней душа в душу! Потом у матери рак нашли — догулялась! Бабуля дом свой продала, и приехали мы сюда мамашу мою спасать. Я-то после всего этого никакой особой любви к ней не чувствовал, а для бабули она же дочка родная. Ну а как похоронили ее, мы так в Шатуре и остались. Вот и все.

— Ты номера машин не запомнил?

Парень всем телом повернулся к Гурову, напрягся, и глаза его очень нехорошо заблестели.

— Значит, вот для чего вы меня расспрашивали! Вы этих людей хотите найти! Вы меня за кого держите? За суку, которая сдаст тех, кто ей жизнь спас?

— Не то! Не то ты подумал! — поморщился Лев. — Я этим людям дурного слова не скажу, не говоря уж о большем! Но они были в доме — это же они залили его бензином так, что он, как факел, горел. Они могли увидеть там что-то, что выведет меня на организатора.

— Так ноябрь же, машины были заляпаны грязью так, что даже в кузове была, какие тут номера? — немного успокоившись, ответил парень, а потом добавил: — Значит, мужики эти не только Мишку убили, но суку с врачом порешили. Эх, знать бы, кто это, я бы им в ноги поклонился!

— Ну, спасибо тебе, Геннадий! До сих пор я мог только представлять себе, что там творилось, но после твоего рассказа… Счастье твое великое, что ты провел там только несколько дней, а вот остальные нахлебались там лиха, кто до смерти, а кто так, что по гроб жизни этот ад не забудет.

— Думаете, я забуду? — криво усмехнулся парень. — Да мне этот подвал до сих пор иногда снится, а поначалу я чуть ли не каждую ночь с криком просыпался!

Гуров сел в машину и поехал обратно в Фомичевск. Рассказ Геннадия произвел на него такое жуткое впечатление, что казалось, он сам побывал в этом вонючем подвале и пропитался запахами пота, испражнений, а также ужаса, горьких слез, пережитых детьми нечеловеческих страданий и их страшной смерти. Льву хотелось сначала отдраить себя самой жесткой мочалкой, только чтобы избавиться от этого запаха, а потом напиться так, чтобы наутро ничего начисто не помнить. Но если первое желание еще было осуществимо, то второе — никак, ему предстояло возвращаться в Москву, а завтра с ясной головой приступить к работе.

В том, что он найдет организатора, Гуров не сомневался, он всю свою агентуру на уши поставит, всех должников напряжет, пойдет на любые переговоры с уголовниками, как бывшими, которые теперь превратились в бизнесменов, так и настоящими, он с самим дьяволом договор подпишет, но найдет того, кто все это придумал, сколько бы времени это ни потребовало! Душившая его ненависть к этому подонку была тем более мучительна, что пока не находила выхода, и Лев изо всех сил старался успокоиться, чтобы перевести это состояние в холодную, рассудочную ярость. С огромным трудом ему это удалось, и в результате в Фомичевск он приехал в состоянии более-менее адекватном.