Сергей Магомет - Человек-пистолет, или Ком Страница 34

— Так и убьешь? — поинтересовался я; его разъяренный вид вызывал у меня смех. — Ну-ну… А ножик-то, кажется, я тебе подарил на день рождения?.. Ну что? Всё?.. — Я спокойно засунул руки в карманы и шагнул прочь.

Сэшеа тупо замычал и со злости ударил меня ножиком в зад. Довольно тупое лезвие запуталось в складках куртки и, лишь едва пропоров материал, сложилось и прищемило пальцы самому Сэшеа.

— Аи! — вскрикнули мы одновременно.

Скривясь от боли и громко выматерив своего идиота-друга, я потирал ладонью уколотое место и изгибался, чтобы рассмотреть, сильно ли повреждена куртка. Сэшеа же, выронив ножик и тряся пораненной рукой, забегал вокруг меня, не то извиняясь, не то угрожая. Я поднял ножик и забросил подальше. Потом схватил Сэшеа за шиворот, повалил и несколько раз ткнул физиономией в снег.

Сэшеа не сопротивлялся, а только оберегал ладонями свою сломанную челюсть и, отплевываясь от снега, стонал: «Подлец, подлец!» Потом я пинками выгнал его на дорогу и посоветовал возвращаться к жене. Он скулил и размазывал по щекам кровь и слезы. Он сказал, что никогда в жизни не простит мне моего поведения.

Когда я вернулся домой, Лора уже спала. В ванной я осмотрел ягодицу. Половина трусов была в крови. Этот идиот все-таки проткнул меня прилично. Я обработал царапину йодом и заклеил бактерицидным пластырем. Кровь как будто остановилась. Потом я разыскал у Лоры в сумке сигареты и, открыв на кухне форточку, закурил. О Сэшеа я больше не думал.

Сначала я думал о Жанке, а затем мои мысли сместились на Кома. Размышляя о его вчерашнем «припадке», я достал из «сумасшедшей библиотечки» жены учебник по психиатрии и принялся листать на сои грядущий главу о психических нарушениях при черепно-мозговых травмах. И сразу многое, как мне показалось, начало проясняться… Вот: «…эпизодические расстройства сознания и судорожные припадки… посттравматическая эпилепсия… следствие контузии (ушиба) или коммоции (сотрясения)» … «Да, — подумал я, — весьма похоже!..» Вот еще: «…припадки могут быть связаны с непосредственно травмирующими психогенными ситуациями, с физическими нагрузками и даже с изменениями погоды…» Весьма похоже!.. Далее. Масса любопытного: «…бредовые идеи, некритическое отношение к своим поступкам (Тут, впрочем, неясно — разве у нас, у нормальных людей, не бывает бредовых идей и некритического отношения к своим поступкам?.. Сплошь и рядом!.. Ладно, что там дальше…)…раздражительность, неуживчивость, гневливость, взрывчатость, склонность к бродяжничеству… Эти расстройства малообратимы…» Это хуже! Бедняга Ком!.. (Незаметно для себя, при помощи этой книжицы, я уверенно записывал Кома в сумасшедшие.) Что еще: «…алкоголизация, сексуальные расстройства…» (Нет, это уже что-то не то; это ему явно не подходит… Однако прочее исключительно точно характеризует.) И как отдаленный прогноз: «…травматическое слабоумие, снижение интеллекта, сужение круга интересов, которые перестают выходить за рамки собственного существования и удовлетворения естественных потребностей…» (Черт возьми, какая перспектива!.. Но опять-таки она, кажется, как раз замечательно подходит всем нам, обывателям, характеризует, так сказать, наше «бытовое слабоумие»: снижение интеллекта, заинтересованность только собственным существованием и удовлетворением естественных потребностей!)

Я выбросил окурок в форточку и закрыл учебник. Найденное для странностей Кома медицинское объяснение меня вполне устроило, и я решил, что пора прекращать потакать его фантазиям и уж конечно прекратить всякую нашу «конспиративную» деятельность.

И только я принял это разумное решение, как раздался телефонный звонок, пронзительно рассекший ночную тишину. Я поспешно схватил трубку.

— Антон? Уже успел добраться? Похвально! — услышал я.

— Ты?! — пробормотал я и сразу принялся оправдываться. — Ты не обижайся. Я ушел, ничего не сказав, потому что не хотелось нарушать твой сладкий сон. Понимаешь, я боялся опоздать с утра на работу…

— Ну что ж, — рассудил Ком, — это зачтется тебе, как занятие по ночному ориентированию… До завтра!

— Пока, — вздохнул я.

Я осторожно забрался в постель, но Лора, оказывается, не спала; она обняла меня и прошептала:

— Как ее зовут?

— Господи, кого?!

— Ту, с которой ты решил начать новую жизнь и которой приносишь эти романтические запахи реки, костра и хвои…

— Как ее зовут?.. — Вероятно, у меня у самого начинался припадок. — О, у нее очень красивое имя — Безумие!..

Я заснул. Сны были бурные, яркие. Затем в сны вклинилась и начала разрушать их некая прямая речь:

«…КТО НЕ ПОМОГАЕТ ВСЕЦЕЛО И БЕЗЗАВЕТНО КРАСНОЙ АРМИИ, НЕ ПОДДЕРЖИВАЕТ ИЗО ВСЕХ СИЛ ПОРЯДКА И ДИСЦИПЛИНЫ В НЕЙ, ТОТ ПРЕДАТЕЛЬ И ИЗМЕННИК, ТОГО НАДО ИСТРЕБЛЯТЬ БЕСПОЩАДНО…»

Я открыл глаза и увидел Лору, которая сидела рядом на постели и цитировала из «ленинской» тетрадки Кома. Приподнявшись, я выхватил у нее тетрадку.

— Что это такое? — удивленно спросила Лора.

— Так, ерунда… Конспекты по марксизму-ленинизму в системе комсомольской политучебы, — объяснил я. — Я должен это прочитать и сделать выводы.

— А почерк-то женский!..

— Если бы женский! — вздохнул я. — Ты не всегда бываешь проницательна…

На работе тихий и совершенно ручной Сэшеа первым подошел ко мне и предложил помириться.

— А мы с тобой и не ссорились, — дружелюбно сказал я.

В нашей нише на лестничной клетке черного хода Сэшеа сообщил мне, что вчера, решив послушаться моего совета, снова вернулся к жене. Мне не оставалось ничего другого, как его поздравить.

— Но, советуя тебе вернуться к жене, — поспешно предупредил я, — я не брал на себя никакой ответственности! И чтобы потом, если что, ты меня ни в чем не обвинял! Договорились?

— Само собой, — заверил Сэшеа.

Затем мне, конечно, пришлось выслушать его сетования на дефицит гуманизма в нашем обществе, его рассуждения об утраченных идеалах — о простом духовном общении и всеобщей любви и о том, что следует жить как-то иначе. Я, естественно, не спорил. А в заключение, без видимой связи с предыдущим, Сэшеа признал, что он один ВО ВСЕМ ЭТОМ виноват и пострадал потому, что чересчур позволил залезть себе в душу. Это дурная наследственность сказывается. И вообще пора искоренить в себе эту омерзительную славянскую готовность выворачиваться наизнанку по поводу и без… В обеденный перерыв пара шахматных партий помирила меня и с Фюрером.

Оленька позвала меня к телефону.

— Если мужской голос, скажи, что меня нет на месте! — попросил я.

— Его нет на месте, — сказала Оленька в трубку. — Что передать?.. Твой товарищ сказал, что ждет тебя де обычно, — сообщила она, положив трубку. — Ты расстроен?

— С чего ты взяла?

Оленька ничего не ответила, но ее смиренная улыбка говорила. «Глупенький, разве можно что-то утаить от любящей женщины!»

И в самом деле я был расстроен. Более чем паршивое настроение объяснялось неопределенным беспокойством. Было в этом беспокойстве нечто такое скользкое, что, с одной стороны, принимать его всерьез казалось просто смешно, а с другой — избавиться от него не удавалось, и к тому же в ощущениях прослеживалось сходство все с теми же детскими страхами…

Затем были два телефонных звонка «женскими голосами».

— Что случилось? — с ходу начала ужасаться матушка. — Где ты пропадаешь? Почему не ночуешь дома? Ты поссорился с Лорой? Я уже собралась идти объясняться в Сокольники! Скажи честно: что у вас происходит. Не скрывай! Я говорила, что такая жизнь до добра не доведёт! Материнское сердце не обманешь!

(Ну вот, и матушка туда же!)

— Ничего не случилось, — как можно убедительней сказал я.

— Дай мне честное слово!

— Честное пионерское.

— А я тебя уже два дня разыскиваю! У меня есть очень, очень хорошая новость! — Матушкин голос радостно задрожал.

— Какая новость? — спросил я.

— Нет, — категорично заявила матушка, — это пи в коем случае не телефонный разговор!.. Ты должен немедленно приехать, и тогда я тебе все расскажу! Это такое!.. Я даже не мечтала о таком счастье! Я эти два дня хожу просто сама не своя…

— Не знаю, смогу ли сегодня…

— Нет, никаких отговорок! Приезжай! Это очень, очень хорошая новость!

— Ладно, вечером буду… — пообещал я. После матушки позвонила Жанка.

— Привет, братик! — услышал я.

И сразу качнулся и поплыл раскачивать пространство тяжелый, медленный шар маятника, и я не понимал, внутри ли меня происходит это качание, или же я сам превратился в маятник, или же мир стал маятник и закачался — влево-вправо, влево-вправо. И немедленно — воспроизведение той же магической картины: лифт, «LOVE», говорящее яблоко у моих губ — я снова ощутил себя в плену этого сочетания…