Томас Гиффорд - Сокровища Рейха Страница 40

Я проскользнул через эту дверь и снова оказался в реальном мире: мокрая мостовая, шумные подростки на углу улицы, оглашавшие ее мерзкой руганью. Я двинулся в обратном направлении. Лицо горело от боли. Мне все еще слышался всасывающий звук выстрела и слова: «Стейнз… стейнз…» Это были последние слова Алистера Кемпбелла, в то время как он падал, оставляя на стене и на моем плаще пятна крови. Я стер со скулы холодную дождевую влагу, потрогал порез на щеке. Волосы спереди были мокрыми и липкими. Я натянул на самый лоб свою кепку, стряхнул с лица крошки штукатурки.

Дважды мне пришлось спрашивать дорогу. Я шел пешком, и мне потребовалось немало времени, чтобы добраться до вокзала. По пути встретилось несколько свободных такси, но я даже не пытался их остановить, продвигался зигзагами, неумело пытаясь сбить со следа воображаемых преследователей. Но за мной, по всей видимости, никто не гнался. И на этот раз они сработали плохо.

До вокзала я добрался в начале двенадцатого. Взял чемодан из камеры хранения и прошел в туалет, преодолевая слабость в коленях и головокружение. Глаза невыносимо щипало от штукатурной пыли. Голова разболелась. Из зеркала над умывальником на меня глянуло мое собственное отражение, словно из серии неумелых, ужасно выполненных, искажающих личность фотографий: изможденный, измученный, со смертельно бледным лицом. Кепка прилипла к коже, и, когда я отодрал ее, выяснилось, что, очевидно, одна из пуль слегка задела голову, тогда как мне показалось, что это всего лишь очередная струя горячего воздуха от выстрела. Боже! На этот раз они были почти у цели… Сырой, еще только начинавший образовываться струп прилип к шелковой подкладке и отошел вместе с ней, и сквозь волосы начала течь кровь. Я промокал ее туалетной бумагой, моля Бога, чтобы никто в эту минуту не вошел в туалет и не застал меня за этим занятием.

Внезапно нахлынула тошнота, меня вырвало, потом ноги мои подкосились, я грохнулся на колени и, потеряв сознание, повалился на стульчак.

Когда я пришел в себя и с трудом открыл глаза, в туалете по-прежнему не было ни души. Еще минуту-другую я сидел, низко свесив голову, прежде чем почувствовал в себе достаточно сил, чтобы встать и постараться смыть кровь. Дело это оказалось до смешного бесполезным: я тыкал мокрой бумагой в лицо, вытирал его, но кровь продолжала сочиться. В конце концов пришлось просто прикрыть рану куском туалетной бумаги и закрепить его на месте, натянув поверх него кепку. В голове барабанило, как в джазе, заглушая все остальные звуки. Единственное, чего мне хотелось, – это поскорее сесть в поезд и завалиться спать в своем купе. Потом я, конечно, попробую разобраться в том, что произошло, и погорюю об Алистере Кемпбелле, как и обо всех других погибших. Но не сейчас. Сейчас я слишком устал, слишком болела голова.

На перроне безлюдно. Холодно, но от прохлады становится легче – она снимает боль. Прислоняюсь к столбу. Неподалеку дожидается поезда семья – средних лет пара в твидовых пальто и маленькая светловолосая девчурка, которая держит мать за руку и улыбается в ожидании поездки, возбужденная, как все малыши, когда они еще бодрствуют, хотя давно пора спать. Отпустив руку матери, она принимается семенить вокруг родителей и вскоре оказывается настолько близко от меня, что я вижу ее васильковые глаза. Она улыбается мне, и я улыбаюсь в ответ. На ней нарядное пальтишко с бархатным воротничком.

Неуверенно ступая, она подходит ближе, глядя на меня по-детски неотрывно, в упор, и вдруг ее улыбка гаснет. Я снова ловлю ее взгляд, превозмогая нахлынувшую боль и усталость, и пробую улыбнуться. Она напоминает мне мою маленькую сестренку Ли.

Несколько смущенный ее пристальным взглядом, я наклоняюсь вперед, хочу поздороваться. И тут она начинает пронзительно вопить, будто я на нее напал. Ноги мои подкашиваются, я чувствую, что валюсь вперед, и хватаюсь за столб. Не могу понять, отчего она кричит. Ее рот – провал, в который, кажется, я вот-вот рухну, – напоминает мне зияющую рану.

Родители девочки оборачиваются на крик, отец бросается к ней, повторяя: «Я здесь, здесь», – и протягивает руки к дочери. Женщина подходит ближе, сердитая, негодующая, и вдруг останавливается как вкопанная, прикрывает рот рукой в перчатке, и я слышу ее слова: «О боже, Генри, взгляни на его лицо, оно все в крови».

Я провожу рукой по лицу. Рука становится липкой, и я начинаю испытывать тошноту: по пальцам у меня размазана кровь. Пытаясь устоять на ногах, приникаю к столбу, все плывет перед глазами, голоса доносятся словно далекое эхо. Крик девочки обрывается, и я вижу, как стучащий по полотну дождь переходит в плавно оседающий снег.

Чей-то голос над самым ухом устало произносит: «Господи, Купер, что за вид, опять вы влипли в какую-то историю».

Голос мне знаком, но когда я оборачиваюсь, чувствую, что начинаю терять зрение, и успеваю заметить лишь силуэт, колющий луч света, чье-то лицо на острие луча, а потом перед глазами только снег, падающий большими мягкими хлопьями, в ушах приглушенные звуки поездов, далекие-далекие, и я чувствую, что падаю и мне уже попросту на все наплевать…

Лондон

Придя в себя, я услышал тот же голос, что и тогда, когда терял сознание, но потребовалась минута-другая, прежде чем я начал кое-что различать.

– Купер, – произнес голос. Кто-то потряс меня за плечо. – Купер, вы меня слышите?

Это был Олаф Питерсон.

Я пробыл в бессознательном состоянии с того момента, как свалился на руки Питерсона на перроне. Он отвез меня в полицейский медпункт для «текущего ремонта», а затем в частную клинику, чтобы я смог отоспаться. Когда я открыл глаза и увидел над собой его небритую физиономию, было три часа дня. Я спросил, какого черта он делает здесь, в Глазго. Он, как всегда, самодовольно усмехнулся и ответил, что у нас будет достаточно времени поболтать на эту тему. Он уже купил нам билеты на ночной поезд до Лондона. В поезде мы и поговорим.

В это время появился низкорослый, со спутанной седой шевелюрой, доктор в очках в золотой оправе и бегло осмотрел мою несчастную изболевшуюся голову.

Я поморщился, когда он начал ощупывать пальцами мой череп.

– Повезло, – коротко произнес доктор над самым моим ухом. – Царапина. Даже перевязки не требуется. Разве сравнишь с тем, с чем мне обычно приходится иметь дело? – Он мельком взглянул на Питерсона. – Вы бы видели, как я штопаю ребят-футболистов после кулачной потасовки. – Он снова неодобрительно посмотрел на меня, точно я его сильно разочаровал.

К вечеру мы наведались в полицейское отделение, где мне пришлось дать объяснения по поводу моего скоротечного знакомства с Алистером Кемпбеллом. На столе лежала газета с фотографией Кемпбелла, сделанной много лет назад, коротким сообщением о стрельбе и снимком человека, в котором я узнал того, кто высунулся в коридор и послал меня куда подальше. Я перечитал заметку несколько раз.

Инспектор уголовного розыска по фамилии Макгрегор походил на ярмарочного торговца, а разговаривал, как директор похоронного бюро. С грехом пополам уяснив себе фактическую сторону событий, он нахмурился, покачал головой. Макгрегор никак не мог уразуметь, каким образом ко всему этому причастен Гюнтер Брендель, и, конечно, совершенно явно не желал вникать во все сложности этого дела, по крайней мере до тех пор, пока не соберет достаточно данных.

Он извинился за причиненное мне беспокойство, а потом меня отвели в приемную и велели подождать. Вскоре появился Питерсон и объявил, что мы свободны и можем ехать на вокзал, чтобы успеть на поезд. Толкуя с представителями власти «как детектив с детективом», Питерсон, очевидно, мог творить чудеса.

Он глянул в мою сторону, точно решая, брать меня с собой или оставить здесь, но произнес только:

– Ну и паршивые у них бутерброды.

Ночной поезд, которому предстояло одолеть четыреста с лишним миль до Лондона, оказался необыкновенно роскошным, и, как только мы устроились в своем купе, я почувствовал себя более или менее самим собой. Разумеется, моей бедной голове сильно досталось, однако пилюли доктора возымели действие, да и общество Питерсона пошло мне на пользу: правда, он был, как всегда, настроен иронически, но по крайней мере теперь я хоть был не один. Его большое, крепко сколоченное тело стало мне как бы щитом, а сам он – моей надежной защитой.

Питерсон достал бутылку виски, велел принести лед и специальные стаканы – низкие и широкие, из толстого стекла. Закурил сигару и сквозь дым воззрился на меня с полуулыбкой, выражавшей долготерпение и участие.

– Итак, – начал я, – зачем вы здесь?

– Коридорный у вас в гостинице сообщил, что вы купили билет на двенадцатичасовой до Лондона. Я еду на вокзал и нахожу вас всего в крови, наводящего ужас на малых детушек, и узнаю, к своей досаде, что по-прежнему, куда бы вы ни отправились, за вами по пятам следует убийство, и, естественно, понимаю, что вам крайне нужен человек, неважно кто, который мог бы сдерживать вас, чтобы с вами ничего плохого не стряслось. – Голос его становился все тише. Он покачал головой. Рядом с ним лежало кашемировое пальто голубовато-серого цвета, а поверх него – клетчатая шляпа со слишком ярким перышком, заткнутым за ленту.