Олег Битов - "Кинофестиваль" длиною в год. Отчет о затянувшейся командировке Страница 59

Что нельзя показать в натуре, показывают в кино. В зале, как и за дверьми любого «музейного объекта», дышится полегче — «кондишн». На экране — фильм о великом американце Томасе Джефферсоне, снятый в основном здесь же, в восстановленном Уильямсберге. В какой мере фильм точен биографически, судить не берусь. Но одна деталь — опять деталь! — запомнилась особо. Чтобы улицы выглядели «взаправдашними», современную мостовую присыпали песочком. Присыпали небрежно, на цветном широком экране из-под песка то и дело высовывались серо-бетонные пятна. И вдруг подумалось, что коль историю не сохранили, она не воссоздается, получается в лучшем случае декорация, туристский аттракцион…

А на обратном пути Кэтрин — нечаянно ли, сознательно ли — показала мне подлинное американское чудо. Инженерное чудо — мост-туннель, пересекший Чезапикский залив у самого порога Атлантики. Когда машина, обеднев на положенные девять долларов (мост платный), выкатилась с мягкого поворота прямо в океан и асфальт с перильцами, сужаясь в перспективу, повел неведомо куда, — и ни намека на противоположный берег, одна бескрайняя синь, — чувство возникло нереальное, сон наяву. А потом насыпной островок, и мост ушел под воду, пересекая фарватер туннелем. И снова мост, и опять туннель, пока из-за горизонта не выплыла плоская береговая твердь. Длина сооружения—28 километров. Возведено оно было в угаре экономического бума 60-х и окупилось за пятнадцать лет.

Вернулись мы в Вашингтон где-то к полуночи, но наутро, ровно к девяти, Кэтрин вновь подогнала «тойоту» к порогу гостиницы и повезла меня в другую сторону, к отрогам Аппалачей, в «самую большую в мире» пещеру Лурей. «Самая большая» — это, конечно, чистая реклама, наша Новоафонская пещера никак не меньше. Приятная прохлада, подсвеченные сталактиты, все как водится в обихоженном подземном царстве. И «колодец желаний» — неглубокое прозрачное озерцо, устланное многослойным блеском монет. Каждая — чья-то немая мольба: десятицентовик, допустим, — новый автомобиль, четвертак— продвижение по службе, а ежели целый доллар — не иначе как успех на бирже. Есть табличка, извещающая, сколько тысяч долларов отловлено со дна и куда они ушли — на какие-то благотворительные медицинские цели. Не побоюсь признаться, я тоже не утерпел, загадал желание. Надо ли пояснять какое? Выдержать, вырваться, добраться домой. Увидеть, ощутить под ногами родную землю.

Но самое острое впечатление подстерегало меня, как и накануне, на обратном пути. Как и накануне, Кэтрин выбрала для возвращения другой маршрут, и вместо автострад мы очутились на федеральном шоссе № 211, довольно старом и довольно узком, смахивающем на иные закавказские дороги, не прорезающем горы, а плавно огибающем их. Поплутав в лесах национального парка Шенандоа, шоссе зигзагами потекло вниз, в долину. И тогда…

Нет, сначала о ней самой, о Кэтрин Блэкенси. Увы и ах, в очередной раз придется разрушать киноштампы. «Женщина из ЦРУ» с экрана несомненно предстала бы обольстительной длинноногой блондинкой или жгучей брюнеткой-вамп. А в действительности если она была на кого-то похожа, то на училку, державшую меня в страхе в эвакуационные времена: бесцветный пучок волос на затылке, походка враскачку и подчеркнутое равнодушие к собственной внешности. Единственная детективная черточка — она носила не снимая тяжелые темные очки. До пещеры я не представлял себе, есть ли у нее глаза и какие они. В пещере она наконец очки сдернула, оказалось — есть, тускло-серые, с набрякшими воспаленными веками. Так что и очки объяснялись не конспирацией, а лечебно-профилактическими соображениями.

И вообще нет у меня к ней неприязни, она просто выполняла поручение своего начальства, как в свое время англичанка Роуз Принс. Только, в отличие от Роуз, ни на шаг дальше и ни на цент щедрее. Приказали бы слетать со мной в Луизиану или Техас — слетала бы с таким же добросовестным равнодушием. Однако Кэтрин для меня не смутная тень, а конкретный человек с чертами лица и фамилией. Уже это выделило ее из толпы ее коллег. И еще глубокие и неожиданные ее познания о скунсах.

Стандартные кондиционеры защищают лишь от жары, но не от запахов. В салоне «тойоты» ощущался и терпкий аромат перегретой хвои, и пряный дух свежескошенного сена. Нет, не медовый хмель русского поля, оттенок другой, да и слыхано ли на Руси, чтоб сенокос — в начале июня, и все равно хорошо. И вдруг — безжалостный удар по обонянию, едкий, ни на что не похожий смрад. Я непроизвольно чихнул, на глаза навернулись слезы.

— Господи, что это?

Кэтрин оживилась, в темных очках блеснула смешинка.

— Не заметили на обочине полосатую шкурку? Скунса задавили. Вот он и послал прощальный привет. Еще скажите спасибо, что прошло минут пять, успело выветриться. Не завидую тем, кто нас обгонял…

Нас действительно обходили все кому не лень: Кэтрин не торопилась. Одного из обогнавших мы увидели за следующим поворотом. Элегантный «шевроле» приткнулся вкось, полусъехав в кювет, все двери настежь. Хозяин сидел неподалеку на траве. Кэтрин, притормозив, посигналила — он вяло помахал рукой. По-моему, его рвало.

А Кэтрин нашла интересную тему. И, все более оживляясь, рассказала, что в юности пробовала среди прочего служить ассистентом у ветеринара. У предприимчивого ветеринара, нашедшего оригинальный бизнес: он специализировался на скунсах. Отловленных зверьков усыпляли, и ветеринар удалял им смрадные железы под хвостом. Потом зверьки шли на продажу по нескольку сот долларов за штуку.

— Это еще зачем?

— Для забавы. Представляете, собрались у вас гости, и тут из соседней комнаты выходит скунс, хвост трубой. Гости врассыпную, а скунс подбирается к вам и ну ласкаться! Говорят, они, когда прирученные, ходят у ноги, как собаки, и мурлычат, как кошки. И мех пышный, прочный, красивый…

— А все-таки зачем? Зачем заводить именно скунса?

— Кошку может завести всякий, скунса — только богатый…

Скунсячья тема (а как правильно — скунсиная? скунсовая?) представлялась ей неисчерпаемой. Обширные ее знания по столь новому для меня вопросу требовали выхода. Тема и впрямь таила в себе возможности, о каких я и не подозревал.

— В природе скунсы никого не боятся, — рассказывала Кэтрин. — И ни от кого не прячутся: окрашены пестро, видны издали, словно предупреждают — не подходи. А если кто не остережется, приблизится, скунс не ждет, пока на него нападут, а поворачивается задом и пускает струю, обращая противника в бегство. Оттого их и давят: они и машин не боятся, переходят шоссе вразвалочку, при виде машины не убегают, а разворачиваются к бою… А что, — перебила она себя, — люди точно такие же: иной ощетинится — не подступишься, а поймаешь на чем-нибудь, обезоружишь — и ластится к тому, кто доказал, что сильнее…

Вот какое рассуждение можно, оказывается, вывести из того скромного факта, что самоуверенный скунс вылез на шоссе № 211, не считаясь с правилами движения.

Рассуждение было досадно непоследовательным и неженским. Будто скунс вернул меня на полгода вспять, распахнул форточку в ненастную лондонскую осень, и на меня пахнуло стойким — ни с чем не спутаешь — смрадом проповедей-монологов Уэстолла. Ведь завела же интересный разговор о том, что знает не с чужих слов и о чем я никогда не слышал, — и вот пожалуйста, съехала на заурядную демагогию…

Профессиональное это у них, что ли? Если не у всех, то у многих. Верный вывод сделал обследовавший цэрэушников профессор-психиатр, и верно я на него сослался в одной из давних глав: больные они, кто поумнее. Больные подозрением, что служат неправому делу неправедными средствами. Эта их страсть к монологам по поводу и без повода — симптом болезни и метод самозащиты. Защищаются прежде, чем на них нападут. Как скунсы.

Но стоит ли обижать таким сравнением тварь бессловесную?

Сколько же я перевидел за год двуногих скунсов — не сосчитать! Кэтрин, конечно, не чета Уэстоллу, до вершин его лицемерного фразерства ей не дотянуться. Зато Баррон…

Мне бы не полагалось видеть, как Баррон ее инструктирует, но вышло так, что я видел. По обыкновению сильно подвыпивший, вскинувший ноги на стол, он начальственно швырялся словами, а она внимала ему, примостившись робко и скованно на краешке стула. В моем присутствии, явно не запланированном, ему бы прерваться или по меньшей мере снизить тон. Но Баррон был бы не Баррон, если бы не воспользовался поводом прихвастнуть — на сей раз своей властью над людьми.

Представляю, как подобострастно он съежился бы, например, при встрече с Голдсмитом. Это ведь всегда так, на всех континентах: тот, кто способен орать на младшего, непременно станет лебезить перед тем, кого почитает выше себя…

И все-таки: что руководило им в этом демонстративном инструктаже? Только пьяное фанфаронство — или?.. Склоняюсь к мысли, что «или». Он и впрямь имел право отдавать Кэтрин приказы. Не случайно его прислали в Лондон перепроверять выводы Джона Дими Паницы, хотя по редакционной табели о рангах, публикуемой в каждом номере «Ридерс дайджест», следовало бы наоборот.[22]