Виктор Левашов - Заговор патриотов (Провокация) Страница 8

Все это Томас сделал, вовсе не намереваясь принимать предложение Краба насчет охмуряжа его клиенток. Нет, он сделал все это так, на всякий пожарный. Идея Розы Марковны чем-то ему понравилась, почему нет? И при нынешней жизни ни от чего нельзя зарекаться. Может, и к Крабу придется идти. Что ж, придется — значит, придется.

Но Томас очень надеялся, что не придется.

Месяца через четыре, после ожесточенных дебатов, был наконец-то принят закон о гражданстве в редакции Национально-патриотического союза. Он был такой подлючий, что на месте любого русского Томас немедленно плюнул бы на эту сраную Эстонию и укатил в Россию, только чтобы не видеть этих наглых эстонских рож, лоснящихся от национального самодовольства. Таллин забурлил митингами протеста, полиция их разгоняла, возникали драки. Горячие эстонские парни метелили горячих русских парней резиновыми дубинками, горячие русские парни разбивали носы горячих эстонских парней кулаками и причиняли членовредительства древками от плакатов.

Дело сдвинулось. По объявлениям Томаса стали звонить. Но, узнав условия обмена, возмущались и прерывали переговоры. Одна довольно молодая семейная пара заинтересовалась всерьез. Муж даже съездил в Тулу, посмотрел квартиру и, вернувшись, сказал, что они согласны на обмен, если Томас доплатит тридцать тысяч долларов, так как их таллинская квартира стоит по самой скромной оценке не меньше пятидесяти тысяч.

Квартира действительно была хорошая и стоила даже больше полтинника. И если бы у Томаса были свободные бабки, он бы согласился. Десять штук навара — кисло ли? Но в том-то и беда, что этих тридцати тысяч у Томаса не было. Он отказался. Мелькнула мысль взять кредит под залог своей студии, но Томас отогнал ее. Он уже не верил, как в молодости, в свое везение. А вдруг кинут, а вдруг что-то еще? И превратишься в бомжа. Ему это надо?

Он продолжал терпеливо ждать.

Еще через полгода был принят закон о государственном языке. Им, естественно, стал эстонский. Хоть он и в самом деле был флективно-агглютинативным, что, как не поленился выяснить Томас, заглянув в энциклопедию, было всего лишь характеристикой морфологической структуры языка. Еще Томас с удивлением узнал, что в его родном языке всего девять гласных и шестнадцать согласных звуков. Странно. Ему почему-то казалось, что больше.

Но главное было не в этих лингвинистических тонкостях. Лица некоренной национальности, не сдавшие экзамен на знание государственного языка, подлежали увольнению с работы. С любой. Главное было в этом.

Вот теперь побегут, с удовлетворением решил Томас. Но они не побежали. Уехали единицы. Остальные бесновались в манифестациях, мокли и мерзли в пикетах, жаловались в ООН, но уезжать не желали. Не желали, и все.

Томас был возмущен, охвачен чувством искреннего негодования на этих оккупантов, которые полвека держали в рабстве его свободолюбивый народ и продолжают жировать на священной эстонской земле, политой потом его дедов и прадедов. Под влиянием этого чувства Томас пришел в отделение Национально-патриотического союза и набрал там целый рюкзак листовок с надписями типа: «Русские оккупанты, убирайтесь в Россию!» По вечерам, прячась, как подпольщик, он рассовывал листовки в почтовые ящики в домах российских военных пенсионеров. Это были очень приличные дома в хорошем районе, квартиры там тянули на полную цену. Весь этот район был обклеен объявлениями Томаса об обмене. Но на них не откликался никто. Запихивая пачки листовок в узкие щели жестяных ящиков, Томас злорадно думал: «Уберетесь, гады! Все уберетесь!»

Первый рюкзак он распределил за неделю, взял у национал-патриотов второй. Но он остался почти нетронутым. Однажды поздним вечером российские военные пенсионеры отловили Томаса и умело, не оставляя следов на лице, так отмудохали его, что он еле добрался до дома и неделю отлеживался, охая при каждом вздохе и обкладывая компрессами отбитые почки.

Когда немного полегчало и в унитазе вместо крови за-плескалось просто нечто розоватое, Томас начал выползать из дома. Эстонских политических изданий он больше не покупал, зато стал покупать русские газеты — московские. И словно прозрел. Российские шахтеры перекрывали Транссиб, рабочим годами — Господи милосердный, годами! — не платили зарплату, сопоставление пенсий с ценами на продукты вызывало оторопь. Как же они там вообще еще живы?!

Все стало понятным. Какой же идиот поедет в эту Россию из бедной, но сравнительно все-таки благополучной Эстонии?!

Томас понял, что со своим верняковым бизнесом он пролетел. До него доходили слухи, что крупные риэлтор-ские фирмы скупают жилье в Подмосковье и в русских городах средней полосы. Даже Краб создал при своей «Foodline-Balt» дочернюю фирму по операциям с недвижимостью и ведет строительство чуть ли не целого микрорайона в Смоленске. Но это Томаса не волновало. Их дела. Может, они считают, что это выгодное помещение капитала, так как из-за инфляции квартиры все время повышаются в цене. Может, ждут, когда в России все устаканится и русские все же потянутся на родину. Пусть ждут. Они могут себе это позволить. А Томас не мог. Окончательно отлежавшись, он съездил в Тулу и продал квартиру за свою цену. И считал, что ему повезло. Двенадцать штук «зеленых» были хорошими бабками, особенно если не гусарить и чем-нибудь прирабатывать на жизнь.

Этим он и занялся. Когда жизнь поджимала, подкалымливал на своих «Жигулях». Не брезговал и сдавать свою студию знакомым центровым девочкам за почасовую оплату. Почему нет? Девочкам надо жить, Томасу надо жить. Время от времени обслуживал важных клиенток Краба, за что тот в зависимости от результата переговоров платил от двухсот до трехсот баксов. Иногда сам кадрил богатых иностранных туристок. Устанавливал мольберт с подходящим к случаю наброском на набережной или возле ратуши и прохаживался возле него с задумчивым видом, покуривая прямую данхилловскую трубку, которую купил специально для создания имиджа.

Туристок прямо-таки тянуло посмотреть на набросок, а дальше было уже все просто. Наметив подходящий объект, Томас завязывал непринужденную беседу, жаловался на творческий кризис, потом показывал гостье город, угощал шампанским в кафе и приглашал в свою студию посмотреть его работы. Иногда осмотр заканчивался на широкой тахте, застланной домотканой эстонской дерюжкой, а иногда обходилось и без этого. Дамы смотрели студенческую мазню и, что самое поразительное, почти всегда что-нибудь покупали. Но что потрясло его до глубины души, так это то, что одна из клиенток Краба, старая выдра из Гамбурга, оказавшаяся не такой уж и старой, вдруг загорелась купить его собственную работу — «Композицию номер шесть», тот самый холст, на который Томас выдавливал краски с таким чувством, с каким давят угри. И купила. И выложила восемьсот баксов. Сама! И при этом не было никакой широкой тахты. Ни до того, ни после. Боже милостивый, да что же это за странный мир искусства?

Томас срочно изготовил вторую такую же картину — «Композицию номер семь», но на нее покупательниц почему-то не находилось.

Политикой он вообще перестал интересоваться. И лишь когда в России разразился августовский финансовый кризис и Томас прочитал в «Новых известиях», что цены на недвижимость стремительно падают, он испытал удовлетворение от того, что угадал и вовремя избавился от тульской квартиры. И одновременно — злорадство. Злорадствовать по поводу несчастий ближних было делом не совсем богоугодным, но Томас не мог сдержаться. Да и какие они ему ближние — все эти киты-риэлторы или тот же Краб. Наварить хотели на беде русских, с которыми эстонцы многие века мирно жили на эстонской земле, поливая ее общим потом и украшая общим трудом? Вот и наварили!

Недвижимость продолжала валиться. Цена квадратного метра элитного московского жилья снизилась с полутора тысяч долларов до тысячи, потом до семисот и продолжала снижаться. Стремительно падали цены и на типовое жилье. На Краба было страшно смотреть. Томас однажды увидел его возле мэрии и узнал только по квадратной фигуре. Он выглядел уже не на сорок с лишним, а на все шестьдесят. Томас приветственно помахал ему, но Краб его даже не заметил. Он рявкнул на телохранителя, не слишком проворно открывшего ему дверь «мерседеса», и укатил.

Вот так-то, Краб. Кто теперь ты, а кто я? Я — свободный художник и болт на все забил. А ты? Загнанный в угол хорек. Краб — ты и есть Краб. И всегда останешься Крабом. Господин Анвельт, блин.

Но все же злорадство — нет, не любит его Господь. И карает безжалостно. Покарал он и Томаса, подверг душу его испытанию искушением. И Томас этого испытания не выдержал.

Однажды утром, в середине января, месяцев через пять после черного для России 17 августа 1998 года, в студии Томаса раздался телефонный звонок. Секретарша Краба на своем изысканном эстонском сообщила господину Ребане, что его срочно хочет видеть господин Анвельт. Краб принял Томаса в своем солидном кабинете, в котором все было изощренно-изысканно, кроме самого хозяина. Он рыхлой квашней лежал в черном офисном кресле, утопив плоскую голову в квадратные плечи, посверкивал маленькими злыми глазками, как из норки. Красное крабье лицо его выражало раздражение человека, который вынужден отвлекаться от серьезной работы на сущую ерунду. При этом он словно бы удивлялся себе — тому, что все-таки отвлекается.