Анна Малышева - Отель «Толедо» Страница 11

Но она схитрила, свернув в отдел живописи, который удлинил ее путь примерно на сотню метров. Здесь ее встретил неизбежный набор полотен приблизительно одного уровня. «А возможно, вышедших из одной и той же мастерской!» – заметила про себя Александра, бегло оглядывая картины. Она не ожидала встретить ничего исключительного и не обманулась: все было как всегда. Натюрморты, пейзажи, батальные сцены, среди которых преобладали «марины», с участием парусных кораблей. То была академическая живопись, которую с закрытыми глазами без труда может штамповать любой выпускник Академии художеств, набивший руку на копиистике и в натурных классах. При условии подлинности и настоящего возраста, совпадающего с датировкой, эти полотна стоили относительно дорого и все же не могли считаться надежным вложением капитала, так как никогда сильно не дорожали. Впрочем, как и не дешевели – на них неизменно был высокий спрос. Глаз Александры воспринимал этот род картин просто как пятна на стенах, когда она видела их в интерьерах домов, где ей случалось бывать.

В том же случае (а этих случаев было большинство), когда картина изготавливалась «на днях», искусственно старилась и снабжалась подписью «солидного» автора третьего круга, цена ее равнялась стоимости материалов, а также рамки. Стоя перед очередным таким «шедевром», изображавшим девочку в голландском костюме, вяжущую у окна чулок, Александра невольно усмехнулась. Она вспомнила себя лет пятнадцать назад, когда ее карьера в качестве оценщика и закупщика антиквариата только набирала обороты. «Тогда, если меня просили оценить вот такой новодел, от которого за версту веяло свежим лаком, я произносила какие-то яростные речи, доказывала, обличала, возмущалась… А потом поняла, что ничего этого делать не нужно. Посредственная живопись девятнадцатого века или вчерашнего дня – да какая разница? То и другое – ерунда, не стоящая того, чтобы ради нее портить нервы. А если владельцу хочется, чтобы его сокровище оценили повыше – да пожалуйста, кому от этого вред… Разве что мне, моей репутации. Поэтому я все-таки говорю горькую правду, даже в ущерб заработку. Но говорю ее спокойно, никого не хватая за грудки…»

– Оп!

Кто-то, внезапно подскочив сзади, закрыл ей глаза ладонью, отчего Александра вскрикнула. Ее испуганный голос пронзил теплую тишину пассажа, где в этот час почти никого не было. Обернувшись, художница увидела Варвару, встречу с которой так старательно оттягивала, блуждая по переходам.

– Ты?! – воскликнула ее давняя знакомая, прижимая Александру к себе, затем вновь отстраняя и целуя в обе щеки. – Почему не предупредила? Я ведь могла сегодня не прийти, видишь, торговли нет, никого нет!

– Я случайно, проездом, – оправдывалась художница, избегая встречаться взглядом с Варварой, боясь, что та прочтет в ее глазах, как мало Александра рада этой встрече. – Даже не думала сперва сюда заходить, но потом захотела увидеть тебя…

– Знаю, знаю я, как ты решила увидеть меня, – отрезала Варвара, не дав ей договорить. – Собиралась мимо проскочить!

– Но я действительно…

– Ладно, не оправдывайся! – вновь оборвала ее та. – Идем ко мне, выпьем кофе, да, пожалуй, я и закроюсь. Сегодня пустой день. Зачем пожаловала, если не секрет? Не понимаю, зачем ты пришла в среду, сегодня же совсем нет торговли. Ты видишь – пусто! Я уже хотела закрываться, потому что никого нет. Могла вообще сегодня не прийти!

Она говорила очень быстро и очень громко, слегка брызгая слюной и надвигаясь на собеседницу, так что Александра испытывала сильное желание отступить на пару шагов назад и прикрыть ладонями уши. Священная, тонко и остро пахнущая пылью тишина часовни была нарушена. Очарование улетучилось – теперь это был не зачарованный мир Зазеркалья, а просто торговый пассаж в центре Амстердама, самым прозаическим образом приспособленный для торговли старым хламом по высоким ценам.

– Что ты морщишься? – внезапно оборвала саму себя Варвара. – Что-то болит?

– Я не морщусь, – страдальчески ответила художница. – Или случайно, тебе показалось. Я хотела тебя спросить о…

– Да морщишься, морщишься, неужели я не вижу! – Схватив жертву под руку и тесно прижав к своему боку локоть Александры, Варвара повлекла ее к своему магазинчику, на ходу повествуя о возмутительной истории, случившейся тут же, на рынке.

Оказалось, что одна из продавщиц («Ты ее помнишь, она кривоногая, страшная, из Словакии, нет, не говори, что не помнишь, ты все помнишь!») вышла замуж за голландца, причем за крупного бизнесмена, причем, в довершение всех бед, очень привлекательной наружности.

– Я не знаю, как они будут общаться, у нее же два слова по-голландски, дура, позарился на ее кривые ноги и отвислую задницу, хотя в постели это не важно, людям без вкуса это все равно, не говори, что ты ее не помнишь, ты отлично ее помнишь! Такая страшная, белобрысая, килограмм краски на лице, выглядит как дешевая шлюшка. У некоторых мужчин совсем нет вкуса, они не понимают, что натюрель куда лучше! Я вот, например, никогда не крашусь!

«Надя, я это терплю ради тебя!» – подумала Александра, уже начинавшая испытывать тошноту, всегда возникавшую у нее в первые же минуты общения с Варварой. Они не виделись два года, и за это время Варвара стала говорить еще быстрее, голос то поднимался до крика, словно она с кем-то спорила, то спускался до шепота, в котором ненависть и зависть слышались еще явственней. Самым тяжелым для Александры было то, что эти подъемы и спуски чередовались совершенно правильными ритмическими узорами, оставляя почти гипнотическое впечатление. Варвара была из редкого числа людей, которые не нравились Александре совершенно, но если бы ее спросили, что она находит в этой женщине самым отвратительным, художница назвала бы даже не темы разговоров (это были сплетни и только сплетни), а голос рассказчицы и ее манеру по множеству раз повторять одни и те же истории. Сплетни эти сцеплялись друг с другом в произвольном порядке, как вагончики в поезде игрушечной железной дороги. Так, за полчаса Варвара успевала рассказать до пяти историй, каждую из которых повторяла при этом по три-четыре раза, и этот визжащий в однообразном ритме состав мчался и мчался по кругу, никогда не останавливаясь и не сходя с рельсов. Однажды, будучи у Варвары в гостях, Александра слушала речи хозяйки восемь часов подряд. После у нее начались такие острые рези в желудке, что она заподозрила язву. Но врач, уже в Москве, разуверил ее в этом, сообщив, что рези были нервного происхождения.

При этом по совершенно необъяснимой причине Варвара очень симпатизировала Александре, хотя та ничего не делала для того, чтобы завоевать ее любовь. Владелица магазинчика на Де Лоир просто вцеплялась в землячку, когда видела ее, и была готова оказать любую услугу, помочь всем, чем возможно. Александра видела это, понимала, пыталась насильно пробудить в себе чувство признательности и симпатии… Напрасно. Она убеждала себя в том, что Варвара одинока, скучает по родине, нуждается в дружбе и общении… Все зря. Стоило Александре увидеть эти близко посаженные, бегающие, пустые глаза, эти мимические морщины вокруг рта, красные пятна на жилистой шее, выступавшие в пароксизме болтовни… она сразу забывала обо всем, за что могла бы поблагодарить Варвару, и тем более о том, за что ее следовало пожалеть. В такие минуты Александра сама себе казалась неблагодарной и пристрастной. Сделать же она могла только одно – избегать всяких контактов с этим человеком, так сильно ее раздражавшим.

– Ну, говори! – приказала Варвара, втащив гостью в свой магазинчик и усадив на почетное место, в креслице рококо, обитое блеклым розовым атласом. – Рассказывай!

– Я…

Рассказывать, впрочем, ей не дали – Варвара тут же заговорила сама. Она металась по магазинчику, ахала, картинно закатывала глаза, наливала из термоса кофе для гостьи, кофе для себя, щурилась, гримасничала, трещала на две темы сразу и, судя по всему, была счастлива. Александра покорно ждала паузы. Она знала, что этот момент наступит, главное, его не упустить.

За те два года, что они не виделись, Варвара совсем не изменилась. Ей было за пятьдесят или за шестьдесят, могло быть и под семьдесят – Александра не удивилась бы, услышав любую цифру. Варвара принадлежала к тому сухому, почти бестелесному типу людей, которые сохраняются прежними в течение десятилетий, как усыпленные эфиром насекомые в застекленных коробках. Увы, то была не бабочка – то был богомол. Треугольное скуластое личико, мощные и хищные движения нижней челюсти, пугающе непроницаемое выражение маленьких черных глаз – все напоминало Александре именно это насекомое. Каштановые волосы с сильной проседью висели вдоль красноватых, увядших щек, ложась на плечи голубого пиджака, купленного здесь же, на развалах Де Лоир. Бархатный пиджак, рубашка с кружевным жабо, с воткнутой наискось рубиновой булавкой, джинсы и ковбойские сапоги – вот был обычный наряд Варвары, или Барбары ван дер Мекк, как она значилась в замужестве. Таков он был и сегодня, не изменившись ни на йоту.