Оксана Обухова - Пристрелите загнанную лошадь Страница 12

В 1919 году, после скоропостижного отъезда купечества за рубеж, на второй этаж колабановского дома стали потихоньку проникать коммунары. Первой просочилась маргинальная прослойка в виде дворника и кухаркиного сына, дальше пошло поехало — «уплотнялись» товарищи до беспредела. Разделили анфиладу перегородками, в больших комнатах с высокими окнами воевали из-за печей, огромная кухня и уютный санузел устроили всех в порядке очереди.

В 1920 году вензель, возвещающий о возрасте дома, закрыли кумачовым транспарантом — «Первая Красная Коммуна им. Льва Давыдовича Троцкого» — сокращенно «Перкракоимльдотроцк».

Косноязычный пролетариат с сокращением не согласился и окрестил жильцов колабановского дома просто — троцкисты.

После разоблачений прозвучавших на 15 съезде ВКП(б) прозвище «троцкисты» зазвучало вызывающе смело. Кое-кого из коммунаров привлекли к ответственности на десять лет без права переписки, кое-кого таки поставили к стенке, жильцы дома менялись, уплотнялись и переселялись. Неизменным оставалось только прозвище — троцкисты. Память у российского народа всегда была избирательно хорошей.

Нынче «троцкистами» могли себя назвать всего лишь двенадцать человек. По воспоминаниям аборигенов в лучшие годы гонимого анти-партийного блока по Краснокоммунарской улице насчитывалось до двадцати восьми троцкистов. Спроси меня сейчас, убей, не отвечу, где эти члены ели, спали и жили. На мой взгляд, двенадцать человек — максимум, который способны выдержать бывшие купеческие апартаменты. И так, пописать в очередь стоим.

Четыре года назад вокруг купеческого гнезда с магазином «Продукты» на первом этаже, начали сносить ветхие деревянные постройки. Городская мэрия взялась за реконструкцию центра города, отдала площадь под элитную застройку и запретила прописку в дома, подлежащие сносу и плановому расселению.

Мой бывший муж умудрился прописать меня к колабановский дом два года назад, за год этого в коммуналку проник тихий сдвинутый мастеровой Мишаня Коновалов, полгода назад полупарализованная актриса-травести Мария Германовна Игнатова удивила всех — вышла замуж за сорокалетнего инженера Алексея Петровича и оставила себе девичью фамилию. По моему разумению, ничего невозможного в Российском государстве не существует. Приказы из мэрии растворяются в бумажном потоке, не достигая дна. Не удивлюсь, если в момент, когда на стены купеческого дома обрушится железная баба, откуда-то из обрушающихся стенок выскочит жилец, прописанный на площадь в эту самую минуту.

Четыре последних года коммуналка сидит на чемоданах и ждет ордера на новые квартиры. Семья охранника супермаркета Тараса Сухомятко ждет минимум три комнаты (общая площадь семьдесят один квадратный метр), у остальных претензии пожиже, зато надежды погуще. У Сухомятко двое детей, старший из которых посещает элитную школу в центре города исключительно благодаря прописке в центральном районе, так что добиваться ордера на данный район Тарас собирается исключительно измором.

— Никуда они, — имеется в виду хитрая мэрия, — не денутся. Двоих детей на улицу не выкинут.

Остальной народ воевать не собирается, все молчат в тряпочку и надеются, что хотя бы свет, газ и воду не отключат раньше времени.

Особенно тихо ведут себя три нелегала — я, Мишаня Коновалов и муж Марии Германовны. Нас прописали в запрещенные сроки и ордера нам сильно не светят, а слабо мерцают. В мэрии тоже не дураки сидят, могут и под зад коленом двинуть.

Надо добавить, что помимо нашей нелегальной троицы, три года назад в коммуналку по родственному обмену проник еще один жилец — скользкий как мыло племянник Анастасии Лопатиной, Лопатин же Игорь Михайлович, больше известный в определенных (имеется ввиду контингент постоянных посетителей пивных «Пингвин» и «Боцман») кругах, как «Гарик Лопата». Дряхлую, но невероятно склочную тетушку племянник прописал к маме за город, сам въехал в коммуналку и ждет — когда ему ордер на однокомнатную квартиру принесут?

Из нелегалов более или менее спокойно чувствуют себя Михаил Иванович Коновалов. В схватках за освободившуюся по случаю смерти комнату Петра Апполинарьевича Смирнова, произошедших спустя месяц после моего водворения среди троцкистов, он повел себя куда как благородно. Чем заслужил всеобщее (если исключить семью географа Кунцевича из трех человек) одобрение. Данное приязненное чувство распространилось и на руководство нашего ЖЭКа.

Я Петра Апполинарьевича помню плохо. Самым ярким воспоминанием остались утренние крики под дверью туалета:

— Сонька, твою мать! Хватит толчок задницей греть! Тут люди ср…ть хотят!

Через месяц проведенный под эти крики, Петр Апполинарьевич не рассчитал силы, принял на грудь чего-то низкокачественного и скончался от диагноза «отравление неизвестным веществом». Коммуналка похоронила Петра Апполинарьевича вскладчину и прямо на поминках начала гражданскую войну за освободившуюся площадь.

Прежде чем продолжить рассказ о гражданской войне, следует объяснить, как выглядит наше совместное жилище. От порога начинается длиннющий, заставленный скарбом коридор с дверьми по обе стороны. Двери, что идут по правую руку ведут в большие, почти тридцатиметровые комнаты, с высокими, под потолок окнами, выходящими на улицу перед магазином, — этих комнат всего три. Левую сторону занимают четыре пенала с окнами глядящими на заасфальтированный двор магазина. В пеналах жили я, покойный Петр Апполинарьевич, Мария Германовна (нынче с мужем, так как ее пенал чуть больше и разделен перегородкой на две части) и Гарик. В больших комнатах напротив проживали две семьи — охранник супермаркета Сухомятко с женой и дочерью, и школьный географ Семен Львович Кунцевич так же с женой и дочерью, — и тихий сдвинутый мастеровой Михаил Коновалов.

На освободившуюся площадь Петра Апполинарьевича, по понятным причинам, претендовали семьи. В обоих были дети и обе относились к так называемым перспективным, то есть оба супруга находились в самом детородном возрасте.

Жители коммуналки разделились на два враждующих лагеря. Первый лагерь предлагал уступить комнату Сухомятко, второй ратовал за интеллигентов Кунцевичей, Я держала нейтралитет и боялась, как бы не сгорела Воронья Слободка.

Точку в спорах попыталась поставить жена Сухомятко Татьяна Владимировна, справкой из гинекологической консультации о четырехнедельной беременности.

На что Елена Аркадьевна Кунцевич заявила:

— Дайте время, через месяц принесем такую же. А на счет вас, уважаемая Татьяна Владимировна, еще посмотрим — четыре недели не срок, а фикция.

После появления в квартире справки из консультации, скользкий тип Гарик Лопата впал в сомнения. До той поры, он (скрытый антисемит) таки поддерживал Кунцевичей, так как больше евреев терпеть не мог ментов. То, что Тарас Сухомятко носил черную форму вневедомственной охраны без разрешения на ношения огнестрельного оружия, значения не имело — бей ментов, спасай Россию, для Гарика звучало привычней, чем тоже самое, но об избранном народе. Лопата всю систему охраны правопорядка органически не выносил, один вид форменной одежды (хоть кондуктор в трамвае, хоть пожарный!) вызывал у Гарика рвотный рефлекс.

— Что Менты, что носатые, один фиг, — мрачно, попивая на кухне чай, вслух рассуждал Лопата. — Я б обоих выселил. Но дитё не виновато. Голосую за хохла.

Но формулировка «носатые» обидела Марию Германовну, она переметнулась в стан защитников Кунцевичей, и счет остался прежний — фифти-фифти.

Споры разгорелись с новой силой, в Вороньей Слободке уже пахло паленым, голубем мира с оливковой ветвью выступил незаметный, умеренно пьющий Мишаня Коновалов. Вместо оливы в клюве Мишаня принес предложение:

— Моя комната расположена между комнатами уважаемого Тараса Тарасовича и многоуважаемого Семена Львовича. — Раньше Коновалов принадлежал к числу сторонников географа. — В комнате двадцать восемь метров. Предлагаю разделить ее перегородкой и прорубить двери на стороны Тараса Тарасовича и уважаемого Семена Львовича, а я переду напротив — в комнату Петра Апполинарьевича.

Такого благородства не ожидал никто, включая измученного прошениями и кляузами начальника ЖЭКа. Начальник закрыл глаза на установку несанкционированной стены-перегородки и в «Перкракоимльдотроцк» восстановились мир и согласие, подобных которым не было с 1919 года, со времен отбытия Колабановых в Оттаву. Сейчас мы все друг друга любим, в очереди в туалет не ссоримся и когда Татьяна Владимировна сделала аборт, ей никто слова не сказал, взглядом не упрекнул. Ребенка Татьяна родила, но гораздо позже, спустя полтора года.

Впервые за два года я пригласила к себе мужчину и сразу на ночь и с а м а. Как-то раз ко мне по производственной надобности забегал Тушкоев, но это не считается. Ибрагим Асланович чуть в обморок не упал, увидев заставленный шкафами, шифоньерами, тумбами, ларями, сундуками и рундуками, завешанный тазами, тюками и тулупами, коридор. О складную инвалидную коляску Марии Германовны, висевшую на крюке у самого входа, Душман треснулся лбом и очень удивился, как мы тут все живы и без сотрясения мозга. Забегал он в момент реконструкции, производимой в освободившейся комнате Мишани Коновалова, всюду были кирпичи, цементная пыль и строительный мусор, и все это вкупе оставило в памяти Ибрагима Аслановича неизгладимое впечатление. Тушкоев беженец культурный, у него жена врач-дерматолог.