Ведро, тряпка и немного криминала - Мария Самтенко Страница 13

В завершение уборки тыкаю шваброй под батарею… и вытаскиваю оттуда смятый обрывок тетрадного листа. Интересно, откуда он тут взялся? В каморке, вообще-то, школьники табунами не ходят.

Задумчиво разворачиваю и читаю: «в подсобке, 18–00».

Опираюсь на швабру и окидываю каморку орлиным взором (кое-кто, кстати, действительно называет её подсобкой, но мне так не нравится). Так-так… вот здесь лежала мёртвая Галька, а злополучная батарея пониже и немного правее. Подруга вполне могла держать в руке эту записку, а потом её уронить.

Поколебавшись, подношу бумажку к лицу.

Мне кажется, или она действительно пахнет дешёвыми Галькиными духами?

7

Нет, однозначно, у меня паранойя. Записка, много часов провалявшаяся под батареей и извлечённая из-под оной мокрой и грязной шваброй, не может пахнуть духами. Правда, это вовсе не означает, что её писала не Галька…. или не Гальке. Уверена, что тетрадь потрошил тот самый загадочный убийца, из непонятных соображений вознамерившийся перебить весь наш коллектив. И отпечатков пальцев он, думаю, не оставил. Во всяком случае, будь я убийцей, то точно бы не оставила.

Хотя кто его знает? Может, мне стоит отдать записку ментам? Проверят, посмотрят, проведут экспертизу.

А что, хорошая мысль. Но как я им докажу, что записку оставил убийца, а не какой-то случайный прохожий? Ой, тьфу, какие прохожие в нашей коморке… Допустим, что я не сама её написала. Вот если б менты её сами нашли… но нет. Наши доблестные полицейские почему-то не озаботились обследованием батарей, и бумажка попала в мои загребущие руки.

Так-так, осмотрим её повнимательнее.

Подношу записку к глазам и снова читаю короткое сообщение. Почерк вроде как ровный и достаточно круглый, хотя в некоторых местах и имеются предательские угловатости. Наклон — вправо (ох, лучше бы влево, тогда я была бы уверена, что таинственный автор записки левша). Большие буквы большие, мелкие буквы, соответственно, мелкие. О чём это говорит? Закрываю глаза и пытаюсь извлечь из памяти остатки полезной информации. Увы, увы… графолог из меня нулевой. Все, что я помню — если строчка «ныряет» вниз — у человека комплекс неполноценности, «уходит» вверх — мания величия.

Два слова на этой записке находятся относительно ровно, что говорит об отсутствии ярко выраженных комплексов. Похоже, что физик таки отметается — у этого кадра, настолько я знаю, настолько завышенная самооценка, что дальше уже никак. А жаль. Ей-богу, было бы здорово, если бы он оказался преступником. Да и Людмила его, сиречь Литература… не нравится мне она, хоть убей. Ну вот зачем, скажите на милость, они заходили в коморку? А выносили мозги директору? Непонятно. Но ничего, ничего, я всё это выясню…

Не особо старательно домываю полы, одеваюсь и выскальзываю из школы. Прибегаю домой и долго, тщательно изучаю всю имеющуюся литературу. Особой пользы это, конечно, не приносит, зато в голове медленно, но верно формируется коварный план.

Следующие несколько дней я с упорством перечитавшего детективы маньяка добываю образцы подписей: старательно караулю у кабинетов, и, дождавшись конца урока, гоняю дежурных под предлогом срочной уборки, после чего, оставшись одна, торопливо — пока в класс не вбежала новая партия детишек — сличаю два слова в записке с написанным на доске. Увы, но особой пользы методика не приносит — на доске в основном пишут детишки (едва ли учителя рискнут написать слово «классная» с одной «с»). Впрочем, таким нехитрым способом мне таки удаётся исключить из списка подозреваемых русичку, биологичку и, к огромному сожалению, «литературу».

С остальными учителями выходит облом, но старания вашей покорной слуги замечает директор (и, боюсь, не он один) — вызывает к себе и пространно так заверяет, что, несмотря на странную череду смертей (прикусываю язык, чтобы случайно не ляпнуть «убийств»), он не собирается выгонять меня из школы, так что мне нет необходимости мыть полы после каждого урока. С трудом сдержав нервный смех, рассыпаюсь в благодарностях и торопливо выскакиваю из кабинета. Директора тоже приходится исключить — во время его длинной речи я не внимаю и трепещу, а просто сижу на стуле, потупив взор прямо в его документы, и по памяти сличаю почерк с запиской. Между ними не обнаруживается ничего общего, и я ухожу со спокойной душой, провожаемая недовольным взглядом директора, удивлённого моей рассеянностью (ещё бы, обычно во время таких «душевных разговоров» я поддакиваю и киваю, а не молчу, уставившись в стол).

На какие-то сутки в поисках устанавливается временный перерыв, но потом в мои руки попадает классный журнал 5 «а» (ничего криминального… ну, почти), и я последовательно вычёркиваю из списка подозреваемых одного физрука, одного трудовика и, вообще, всех школьных учителей кроме физика и химички (и то потому, что у пятых классов они не ведут).

С последним — как и следовало ожидать — возникают некоторые проблемы. Начнём с того, что эта зараза ленится заполнять журналы! То есть не пишет в них темы. Оценки он ставит, и ещё как, но толку мне от них ноль — в основном это тройки с четвёрками, а мне нужны восьмёрки и единички. Ещё дорогой Валентин Павлович никогда не берёт в руки мел, а только диктует, что кажется очень и очень подозрительным. По крайней мере, мне. Детишки, напротив, не видят в этом ничего странного; и даже тот факт, что формулы они дружно переписывают из учебника, не больно их настораживает. Хотя тут и вправду нет ничего подозрительного, мало ли у кого какие причуды… просто обидно. Какое-то время у меня хранились его письма ко мне в тюрьму, не так уж и мало — штук семь или восемь — но после одного неприятного случая я все повыкидывала.

В общем, три дня я пасусь на четвёртом этаже в надежде раздобыть вожделенный образец почерка и постоянно нервирую физика своим видом. Нет, ну, конечно, не постоянно, про работу я тоже не забываю, так что вижусь с ним только на перемене… которых у нас одиннадцать штук. Работать в две смены не слишком удобно, но детей у нас много, а школа не так велика, чтобы пустить всех в одну — и физика, чувствую, это злит. Не нравится, видимо, наблюдать мою любопытную физиономию после каждого урока (мне тоже не слишком приятно на него пялиться, но я же терплю!).

Правда, вскоре он привыкает — увидев меня с Донцовой на подоконнике, уже не бухтит про неполный рабочий