Галина Щербакова - Скелет в шкафу Страница 14

– Вот и отойди в сторону.

– Не бояться же мне старика или медицинскую сестру? Я одного развлекаю, другой плачу… Слушай, разузнай мне про Тасю что-нибудь. Кто она? Откуда?

– И не подумаю, – ответила Нелка.

Но через два дня рассказала:

– Тася больше десяти лет работает на одном месте в поликлинике. У нее взрослая дочь. Живет где-то в провинции. У Таси в бараке одиннадцать метров.

Утром Тася была у Юрая последний раз. Согласилась попить с ним чай. Говорили о всякой ерунде. Через двор пробежала собака, и Тася сказала, что осенью полно брошенных собак, а значит, и уколов от бешенства. Всем плохо, а ей как бы – ха-ха! – хорошо.

– Вы молодец, за все беретесь!

– Я молодец. Я за все берусь, – сказала тихо и уже весело добавила: – Если не я, то кто?

– А в Москву приедете, если понадобитесь?

– В Москву не приеду. Там свои деловые, а теперь какие деньги стоит билет?

В дверь постучались, и вошла Вера Ивановна.

– Привет! – сказала она. – Приятного аппетита. Не сяду! Не сяду! – замахала она руками. – Я на минутку. Тася, зайдешь, а?

– Идемте, – ответила Тася.

Все получилось спонтанно, но Юрая как бы понес черт. Собственно, эту тропочку он знал давно, она вела в овражек, по дну которого текла речонка в шаг шириной, но шустрая и шумная. Если сесть на склон оврага, то окна Кравцовой, можно сказать, нависали над тобой. Летом, когда они бывали открыты, оттуда слышалось, как откашливается хозяйка дома, как шумит на кошку, как скрипят под ней половицы.

Если сейчас окна по свежести закрыты, то вылазка Юрая смысла не имела, но они были полуоткрыты, так как Вера Ивановна дом слегка подтапливала.

– …Офицер-голоштанник, – говорила Вера Ивановна. – Ты все кругами ходишь, а я тебе могу быть живой свидетель.

– Свидетель чего? – спросила Тася, и Юрай почти видел, как у нее при этом чуть-чуть свело скулы.

– Я же в курсе всего, – ответила Вера Ивановна. – Ты знаешь. И я нуждаюсь. Я хочу, чтобы сын демобилизовался из этой проклятой армии. Он мне живой нужен.

– А кто его убивает? Сидит под Москвой и сидит.

– Тася! Я все знаю!

– Мне бы такое все знать.

– Ну зачем ты передо мной ваньку валяешь? Я же тебе говорю. Мне все равно, с какой стороны спасать сына.

– Тогда и проблемы нет. Спасай! А я устала как черт от задницы твоего соседа. Такая тяжелая зараза… – Юрай почувствовал, что «видит», как у нее при этом морщится подбородок.

– Ты это зря… Я могу тебе помочь, но могу и много плохого сделать.

– Да ну? – засмеялась Тася, и Юрай снова «видел», как напряглись у нее при этом челюсти и как мелко-мелко задрожала выемка у шеи, будто в ней в одночасье забил внутренний источник и ищет выхода.

– Тася! У тебя дочь и у меня сын. Ты на все идешь ради нее, и я на все пойду. А можно ведь и не идти? Возьми меня свидетелем. Я же фотографии не все спалила… Кое-какие оставила.

– Вера! – устало сказала Тася. – Охолонь. Мне ничего чужого не надо. Свое я хочу иметь по праву… Мне свидетели ни к чему…

– Ты не поняла! – засмеялась Вера Ивановна. – Я могу быть и другим свидетелем. Я так много про вас всех знаю, что мне все равно, на чьей стороне выступать…

Юрай слышал, что Тася уходит, уходит молча. Сейчас по-быстрому надо спуститься в овраг, а то ненароком повернись она во дворе в его сторону, может и увидеть. Пришлось чуть не скатиться вниз, у самой речушки-маломерки аж застонал от боли, а она возьми и окажись рядом – Тася.

– Чего это вы тут и на земле? Разве вам так можно? После укола полагается тепло, а вы сидите на стылом…

– Я эту маленькую дурочку люблю, – сказал Юрай, тыкая пальцем в реку. – Норовистая, с характером, а бог размера не дал.

– Тут один старик называет ее сопля с замахом. А вообще-то она Сопля. Река Сопля.

– А я и не знал, – засмеялся Юрай.

– Ну и зря, – ответила Тася. – Тут много мест с секретом, с тайностью… Бывает покруче, чем у людей… – Она явно над ним издевалась. – Но вам подавай человеческие секреты. Давайте помогу влезть наверх. Больному телу любопытство вредно.

И действительно, как бы он без нее поднялся? Со своего крыльца за их неспешным подъемом внимательно наблюдала Вера Ивановна.

Тася уложила Юрая, накрыла одеялом и сказала почти по-матерински:

– Возвращайтесь в город. Здесь сейчас же нездорово. Не дай бог, простынете, схватите воспаление легких… Тепло может вернуться только в сентябре, да и то ненадолго… Ну приедете, посмотрите, как займется рябина. Это мое любимое время. Я от рябины и дурею, и слабею одновременно, и все свои глупости совершаю в рябиновое время. Но по друидскому гороскопу я жасмин. Совсем не те запахи, не та порода… Хотя, что мы про это знаем, кто мы и зачем?

Она снова печально улыбнулась и ушла, оставив Юраю чувство неловкости и недоумения от как бы случившегося поражения. Он не заметил, как уснул, а проснулся от того, что в окошко стучала Анна Белякова.

– Вы уже вернулись? – удивился Юрай.

– Господи, а что такое две недели? Даже бульон у моего подопечного не успел скиснуть. Он что, совсем не ел?

– Не в курсе, – ответил Юрай. – Мы сражались в шахматы, а иногда и просто так.

– Это нам известно. Не побил? Не покалечил?

– А что? И так бывает?

– Старик крутой и все чаще бывает глупый… Я хотела у вас спросить, сколько вы еще здесь будете? Мне надлежит его тоже транспортировать, но он пока не хочет… Раз вы здесь, я не настаиваю… Но ведь уже холодрыга…

– Моя жена уедет хоть завтра. Ей тут все надоело.

– Я тогда вас попрошу вот о чем. Если сниметесь в одночасье, сообщите Коле. Паренек на почте, знаете? Я с ним договорюсь, чтобы послеживал за моим стариком. Он будет счастлив, если только тот не кинет в него палкой.

– Коля поймет, – ответил Юрай. – Я его знаю. У него самое счастливое в жизни – съемка в фильме Красицкого.

– Бедняжечка. Сколько несчастных плодит наше распроклятое искусство. Просто зараза какая-то…

– Ну, может, теперь будет иначе… Много других соблазнов… Кипр, например. Как там, кстати?

– Говно, – четко высказалась Анна. – Но я привезла две шубы. Одну уже загнала… Расплатилась с подругой… Помните, я вам рассказывала про самоцветы? Так что удовольствия никакого, а польза есть.

– Вы молодец, умеете быстро решать свои проблемы.

– Я не могу подводить людей. Это такой изъян, что в наше время с ним не выживешь…

– Скажите, Аня, почему Красицкий бросал шахматную доску в мою медицинскую сестру? Извините, что я ни с того ни с сего…

– Я знаю, что он ее ненавидит. Это какая-то очень древняя история, мне о ней рассказала еще покойная Ольга, значит, все это было до нее в плюсквамперфекте.

– Ну, жены, как правило, стараются докопаться до таких ненавистей.

– Только не Ольга. Она не человек кино. Она математик. Никогда не бывала на съемках, даже никогда не звонила в группу, никогда с нами не выпивала.

– У них удачный брак?

– Разве такие бывают?

– Ну, по минимальной шкале…

– Он был математический. С цифрами, плюсами, минусами, извлечением корня и все такое. Ольга из цековской семьи, была весьма и весьма обеспечена. Красицкий именно в ту пору получил разные престижные премии. Шло сплошное умножение достатка.

– А как могли пересечься эти два мира? Номенклатурный и киношный?

– Надо знать главное, – засмеялась Анна. – Дедушка в те времена был ходок. И большой ходок. Не считая первой официальной жены, в его койке кого только не было. Некоторые задерживались и уже заказывали фату и кольца. Но потом как-то испарялись, как бы их и не было. Это он умел, Красицкий. Освобождать территорию. Я знала некоторых, их потом и близко не было в кино. Он им перекусывал судьбу раз и навсегда. Принцип такой – мне не нужна, не нужна вообще. Он аннигилировал лишнее мастерски. Это у него была такая молодецкая забава.

– При подобной жизни действительно должно быть много врагов.

– А я вам про что? Их и много. Но сейчас уже по другой причине. Он иссяк, устарел, неинтересен… Знали бы вы, как он ненавидит сейчас молодых. А тем как бы ничего не делается. Нет у него силы, вот он и кидается предметами в вашу медсестру. Может, извините за натурализм, она ему когда-то не дала, может, уколола больно… Да мало ли на свете причин ненависти. Их много больше, чем причин любви. Много больше.

Расстались на том, что Колю Юрай в случае чего поставит в известность об отъезде, а пока не будет старика бросать без пригляду.

– Сморкачи! – именно этим словом встретил его Красицкий на следующий день. – Сморкачи! Они открывают Америку там, где я ее давно закрыл! – Он тыкал пальцем в телевизор, где шла нежнейшая картинка – по кромочке воды бежала девчоночка ни в чем и как бы вовсе без тела. Она вся была из бликов воды, теплоты земли, марева солнца, она вся струилась, плавилась из этой плоти мироздания, от ее движения по сущему миру хотелось плакать, смеяться, хотелось стать травой для ее ступней, но от тонких идеалистических чувствований почему-то все-таки набрякало в паху «мущинство», и это – вот смех-то! – не исключало слезинки в углу глаза. – Я такое снимал еще тридцать лет тому и у меня только чудом не отняли партбилет. Но я им сказал: идиоты, успокойтесь, больше не буду, потому что это дело на раз. Экзерсис. Я попробовал и понял, что могу сделать такой натурпродукт, такой рисунок на полях. И все. Сморкачи же делают вид, что в этом есть что-то большее, чем просто голая девка.