Алла Драбкина - Жена по заказу Страница 17

Может, я тут вообще пешка, и он ставит на место не меня, а Виктора?

– Знаете, господин Нефедов, не берите на себя роль революционера. Помните, что вы бизнесмен.

Наверное, такие, как вы, насаждали в свое время и соцреализм, чтоб выжить из России хороших писателей, на которых теперь можно нажиться. Да самый плохой из них лучше Демьяна Бедного.

– А вы, значит, не соцреалистка? – усмехается Нефедов.

– Как говорит мой внук, сами такое слово. Плохая литература всегда как-нибудь называется: критический реализм, соцреализм, модернизм, концептуализм, фигизм, мудизм и так далее. А рядом всегда существуют писатели без названия, пусть маленькие.

И когда-нибудь, после всех потрясений, поставят памятник маленькому писателю, вроде меня.

– И за что же? – усмехнулся он с интересом, уже без злобы.

– За то, что мы хотя бы подчинялись правилам русской грамматики и пунктуации. За то, что никак не называли себя и не лизали жопу сочинителям американских комиксов!

– Да вы садитесь, что вы стоите… Ну давайте поговорим, о чем ваш роман…

– Наймите человека. Пусть он прочтет и расскажет вам. В прежних издательствах всегда так поступали, прежде чем заключить договор. Это, кстати, весьма разумно. Только надо найти таких, кто умеет читать, и делать выводы.

– Да ладно вам, вы же знаете, что договор я подпишу.

– Мне важнее книга, чем договор и деньги.

– А уж это как получится. Думаю, деньги вам тоже не помешают.

– О нет.

– Лялечка, зайди сюда!

Господи, ее и зовут Лялечкой!

– Детка, притарань нам кофе… А вот это пусть Мила приготовит… – И сует ей какие-то бумаги.

Скоро Лялечка вносит кофе, и за кофе Нефедов вдруг начинает меня пытать.

– Значит, вы давно знаете Гнилову?

– Да.

– И не любите ее?

Ну уж нет, второй раз я не попадусь на тот же крючок. Не буду ж я рассказывать ему, что Гнилову никто не любит.

– Что значит не люблю? Мне просто всегда было неинтересно то, что она пишет. Мы разные – вот и все.

– В чем я с вами абсолютно согласен, – вдруг говорит он. – Она как-то так странно пишет. Кажется, что она очень много знает и образованная, но…

– Так бы писал телеграфист Ять, если б умел писать.

– А кто такой телеграфист Ять?

Приехали. Вот какие у нас теперь редакторы!

– Это такой человек, который очень ученый.

И хочет, чтоб все это знали. Из Чехова. Лучше прочтите «Свадьбу», потому что то, что я вам сказала, – бледная тень телеграфиста Ятя, очень умного.

Он молчит и обдумывает другой вопрос. Наконец задает его:

– А Виктор Аполлоныч – он ваш друг?

– Нет, я служу у него.

– А вы читали, что он пишет?

Нефедов смотрит мне в лицо, явно провоцируя на правду или заведомую ложь. Ему хочется поймать меня. Я молчу слишком долго и сама понимаю это. И он понимает.

– У Виктора Аполлоновича хороший литературный вкус, – наконец отвечаю я.

– Но иметь вкус – это одно, а быть писателем – совсем другое.

– Вы правы. И что из того? Он ведь прежде всего книгоиздатель, а уж издатель с хорошим вкусом – находка.

Эк я!

– Действительно, что из того?

В дверь стучат, и в кабинет вплывает Виктор.

Очень вовремя.

– Я смотрю, вы уже поладили?

– Да-да, – говорю я, вставая.

– Обязательно прочти роман, – советует Виктор Нефедову. – Я читал и просто в восторге.

– Оставьте свой восторг при себе, – сухо отвечает Нефедов. – Вы прекрасно знаете, что у нас разные вкусы.

Виктор явно смущен его хамством, но схамить в ответ не может. Видимо, за это Нефедов его и презирает. Нормальные люди совершенно бессильны перед лагерными законами. Уже десятилетние девочки, подбоченившись на манер кухонных скандалисток, награждают встречных-поперечных «козлом», уже низость и жестокость стали бытом, а Виктор все не понимает этого. А может, и понимает, но соответствовать не может. Я тоже не могу.

И многие не могут. Может быть, нас даже большинство, но мы обречены. И со всей силой и страстью обреченного я понимаю, что люблю графомана Виктора жарко и болезненно, как всегда любила своих товарищей. Мне уже не до литературного снобизма, я давно поняла, что кроме литературы в жизни есть еще много вещей и понятий, которые даже важнее.

– Я хотела бы почитать книги, которые вы издаете. Гнилову и кто там еще?

– Это правильно, – сыто рыгает Нефедов и начинает снимать со стеллажа шикарные глянцевые тома. Виктор суетливо запихивает их в пластиковый пакет, и мы тащимся к машине, где нас ждут Яна и Кирюша.

Кирюша лезет в пакет, достает книги и вопит от восторга:

– Мы будем это читать? Это нам читать?

– Нет, – хмуро отвечает Виктор, – это совсем не детские книги, и тебе будет неинтересно.

В дороге мы молчим. Нам обоим не по себе, мы оба понимаем, что не соответствуем времени, что наша песенка спета.

– Я ненавижу Нефедова, – уже в квартире шепчет мне Яна.

Потом я читаю Короленко, «Дети подземелья».

На фоне великой русской литераторы Короленко – довольно слабый писатель, однако в данный момент он доводит меня до слез, и я знаю, что Кирюша тоже будет рыдать. Короленко – это то, что нам сейчас надо, его благородная душа бьется в каждом слове наивного, но чистого и честного повествования. Я долго готовлю вопросы, которые должна задать Кирюше, чтоб воздействовать не только на его эмоции, но закрепить хоть какую-то доброту и великодушие. Яна не может сделать этого сама, но теперь я понимаю, что она действительно отдала мне душу сына, что она действительно видит его испорченность и страдает от этого. Никогда еще я не чувствовала такой ответственности, ну прямо будто я врач, который вначале должен решить, что делать, а потом сам же и сделать. Под личную ответственность.

Параллельно со слабым писателем прошлого Короленко я читаю лучшую писательницу сегодняшнего дня Гнилову. Как выяснилось, всю эту ахинею я уже читала, но в опубликованных книгах много чего добавлено. Добавляют они все одно и то же; это добавляли соцреалисты для оживляжа, это добавляют и теперешние «чего изволите». У Панферова герой – секретарь обкома – тоже имел домработницу в ванной (потом бедного секретаря весьма трагически съели волки). Видимо, изображая клубничку, такие авторы дают понять, что ничто человеческое их герою не чуждо.

Я знаю, что мужская логика и мужское отношение к сексу совсем другое, чем у женщин, но раньше я узнавала и измеряла эту разницу, читая хороших писателей, а потому и весьма тонких людей.

У Панферовых узнаешь про мужчин такое, от чего вытошнит. Но уж когда бледная немочь, бесцветная моль, вроде Гниловой, рисует мне эротические картинки, пытаясь разнообразить свои «фэнтези», напрочь лишенные фантазии, жизнь кажется нереальной, как в детстве, когда узнаешь, что нас в эту жизнь приносит не аист. Не веришь, что таким стыдным образом родители сотворили тебя. Тех, кто открыл тебе эту неприятную тайну, – их пожалуйста, они такие, они бесстыжие и грязные, но ты родился как-то иначе. В ее бесстыдных и убогих альковных сценах есть что-то порочное, как в шепоте дворниковых детей, сообщающих тебе тайну твоего рождения.

Я, нормальная женщина, никогда не остававшаяся без любовников и без друзей мужского пола, рассказывающих мне о своих романах весьма правдиво и с интересом, чувствую оторопь от ее откровений.

А потом вдруг понимаю: да она же старая дева. Вот почему ее воображение так разнузданно и ее текст так нарочито украшен мелкими, гадкими подробностями физиологических отправлений. И напрашивается такое же гадкое сравнение: она – как человек, мучающийся от запора и мечтающий облегчиться.

И наряду с этим – интеллектуальные перлы, как бы показывающие: я не такая, я жду трамвая, и вообще я на рубль дороже. У нее, например, где ни столкнутся Венера с Афродитой – обязательно поругаются или подерутся. Столкнула бы еще Зевса с Юпитером, Гермеса с Меркурием, Геру с Юноной. Ну а редакторы что же? А читатели? Неужели все сошли с ума?

Произведения Марианны Томской по стилю весьма напоминают Гнилову, хотя Томская (что за псевдоним!) настаивает на реализме и житейской искушенности. У Томской Он шел к Ней, а Она ждала Его. Но не пришел. Она разозлилась и поехала с другим – с намерением непременно лишиться невинности (долгая сцена с лишением невинности, где героиня сразу же постигает все тайны женской чувственности). Потом Он приходит к Ней и рассказывает, что его арестовали, потому что кто-то изнасиловал слепую девушку, а слепая девушка опознала его. Но Она, чувствуя свою вину перед Ним, отсылает его прочь, и Он садится в свою машину, катит в горы и разбивается.

Вот такая вот жестокая дребедень происходит в романах Томской. И какая-то видимость правды тут, несмотря ни на что, есть. Да, Он не пришел, и Она связалась с кем-то другим, отчего Он и Она зачеркивают любовь и напрочь изменяют всю последующую жизнь. Так бывает – и бывает на каждом шагу. Только вот Томская (тьфу, что за псевдоним!) не берет в расчет ни чувства вины, ни стыда, ни унижения, ни горечи. Не назло Она идет с другим, а идет просто так, не предчувствуя беды, и попадается неожиданно, когда поздно бежать. А это гораздо унизительнее. И если ты сумеешь написать об этом унижении, то в писании этом будет хоть утилитарный, но смысл: не ходите девки в лес, да еще в обиде, да еще с кем попало. То какой здравый смысл может быть в тексте, испещренном словами: золотистый, серебристый, фигурка, изящно, грациозно и пышно?