Ольга Лаврова - Шантаж Страница 18

- В гомеопатию я не верю! Ясно?

Миркин дрогнул:

- О чем вы?

- О Праховой.

- При чем тут она? Безобидная старушка...

- Вчера у безобидной старушки побывал тот самый шантажист. Они долго беседовали. Как вы думаете, если у нее сейчас сделать обыск, а?

Голосом Миркин владел хорошо:

- У Праховой? Обыск? Смешно, Пал Палыч...

- Мне - нет. Потому что несколько раньше у вашей старушки побывал еще кое-кто.

Он показал лестничную фотографию барабанщика. Миркин узнал дверь с двумя замками и цепочкой, узнал и посетителя.

- Чистодел... Что его вдруг понесло?!

- Вероятно, послали выяснить обстановку.

Знаменский поднялся, снял со шкафа расторгуевские снимки.

- И вот он же - в ночь после визита к Праховой.

Миркин вцепился руками в стол:

- Мама родная!.. Мама родная!.. Что это такое?!

- Положили под товарняк. Опознали по пенсионной книжке.

Между двух стекол было заключено крошево изодранных страничек, но по случайности (которыми судьба любит намекнуть на ограниченность нашего материалистического мышления) клочок фотографии с одним глазом остался нетронутым и отчетливо совпадал с собесовской карточкой.

Знаменский шагал по кабинету за его спиной.

- Не терплю читать мораль, Борис Семенович, но он на вашей совести.

- Нет! - вскрикнул Миркин и вскочил. - Нет, нет!

- На чьей же?

- Того, кто это сделал!

- Да откуда у него совесть? А вот вы, кабы не пеклись о мнении Столешникова, выдали бы Чистодела сразу. Получил бы срок - но не вышку же...

Миркин рывком отвернулся от стола.

- Если можно... пожалуйста. Пал Палыч... уберите это...

Знаменский убрал и молча налил ему чаю. Миркин поднял глаза поблагодарить - и понял, что следователю его жалко. Подбородок предательски задрожал. Самому тоже стало жутко себя жалко.

- Сколько вам было, когда умерла мать, Борис Семенович?

- А?.. Пятнадцать.

- С тех пор Прахова кормила-поила, обучала уму-разуму... И вам не хотелось вырваться из-под опеки?.. Пятнадцать лет, конечно, не возраст, но потом, позже? Ведь вы не питали к ней теплых чувств.

- Ну почему... - вяло возразил Миркин.

- Да иначе и быть не могло. Когда вы обмолвились, что не сильно любили мать, я сначала не понял. Потом кое-что порассказали. Кое-что я довообразил. И, знаете, не позавидовал.

Миркин сжимал опустевший стакан. Сочувственно и мягко его вели к западне. Под ногами было скользко. За что бы уцепиться, удержаться?

- Простите, можно еще? - потянулся он к термосу.

Совсем не те варианты продумывал он на коечке, не к тому следователю шел на допрос. И уж, конечно, не чаял этого ужаса на рельсах.

- Заварено с мятой?

- Угу. Так вот я представил себе парнишку, у которого мать живет в прислугах за харчи и обноски, - продолжил Знаменский, не давая разговору отклониться от темы. - Представил вас в школе, во дворе... Самолюбивый подросток. И эта зависимость, унижение... Вышвырнутые из квартиры котята, щенки...

Миркин молчал.

- Нет? Значит, вы благодарны Праховой за то, как она устроила вашу судьбу?

- Оставим это, честное слово! Что вам моя судьба?

Невыносимое у него лицо - видишь, как ранят твои слова, как бередят давние болячки. Несчастный, в общем-то, человек.

- Ваша судьба схлестнулась с другими судьбами. Я обязан вас понять. Кто передо мной? Крепкий делец с припрятанным где-нибудь капиталом? Или вечный мальчик на побегушках при какой-то дикой старухе?

- Не лезьте вы мне в душу! - запсиховал Миркин.

- Так откройтесь сами.

Миркин хотел что-то сказать, но остановился.

- Откройтесь, право, Борис Семенович. Зря вы считаете, что трудно. Вам ведь хочется выдать старуху! Верно? Пусть бы тоже узнала, почем фунт лиха...

"Молчишь. Ну, придется тебя оскорбить".

- Вижу, что хочется. Но что-то удерживает. Застарелая покорность? Или мелкий расчет? Дескать, я буду сидеть, а она посылочку пришлет: конфеток там, колбаски с барского плеча...

"Опять молчишь?"

Но молчал Миркин красноречиво, и Пал Палыч правильно сделал, что тоже держал паузу.

Внезапно Миркин взорвался почти на крике:

- Пропади она пропадом со своей колбаской! Пишите! Пишите, пока не передумал!..

* * *

Такого радостного и веселого обыска никому из его участников не случалось проводить. При обилии всяческих шкафов, комодов, укромных местечек и закоулков объем трудов предстоял громадный. Да впереди еще коридор с неведомыми залежами, да какие-то стеллажи в передней. Но всем все было нипочем. Спала с души тяжесть, сил хватило бы хоть на сутки, хоть на двое.

Ширмы, делившие пространство и придававшие каждой части его разумный смысл, вынесли вон - и комната превратилась в беспорядочное сборище мебели, обнажились кучи мусора в углах, куда годами не добиралась Настя, прежнее великолепие исказилось нелепо и создало обыску карикатурный фон.

Прахова упорно крепилась, стараясь сохранить достоинство. Оперативники из группы Токарева развлечения ради подыгрывали ей, изъявляли почтительность, выслушивали "великосветские" тирады; а один все отвешивал поклоны, потешая окружающих, и Токареву пришлось отвести его в кухню и пригрозить выговором "за клоунаду в процессе проведения обыска".

Антонина Валериановна, сидя в любимом кресле, раскладывала сложный пасьянс. Периодически звонил будильник, и она принимала свои крупинки.

В положенное время Настя состряпала и подала ей ужин; "шпиков" она поначалу игнорировала. Однако нарастающее разорение родного гнезда побудило ее по-своему включиться в общую деятельность. Нависая над "отработанным" участком, она спрашивала грубо:

- Можно убирать?

И принималась укладывать вещи обратно. Но будь то кружевные шали, отрезы шелка или побитое молью тряпье - ничто не желало умещаться в прежнем объеме. Десятилетиями слеживались они, спрессовались временем, а сейчас распрямились, напитались воздухом и не лезли назад.

Настя отчаялась, уперла руки в бока и начала поносить вперемежку и хозяйское добро и разбойничающих в доме "ментиков".

- На-астя! - урезонивала Прахова, когда та слишком повышала голос.

В области брани лексикон у молчаливой Насти оказался неожиданно богат и сочен, уходил корнями в народную толщу прошлого века, и ему в подметки не годилась скудная, однообразная современная матерщина.

Знаменский хотел было угомонить ругательницу - ради Зиночки, но та шепотом воспротивилась:

- Не ханжествуй. Такое услышишь раз в жизни!

Действительно, хоть на магнитофон пиши "для внутреннего пользования".

Пал Палыч сел против Праховой с пистолетом, который ему вручил кто-то из токаревских парней.

- Бельгийский браунинг, Антонина Валериановна.

- Вы думаете, это настоящий? - невинно спросила она.

- Вполне. С оружием я как-нибудь знаком.

- Боже мой, как любопытно! Я всегда считала его зажигалкой, но мы с Настей не курим, и я хранила просто как память о моем третьем муже... Или о втором?.. Ах, я в таком состоянии от вашего нашествия... Даже пасьянс не удается!

- Зина, на минуту!

Та подошла танцующей походкой, непринужденно лавируя среди мебельных дебрей.

- Зинаида Яновна, наш эксперт, - представил Знаменский.

Прахова впилась в Кибрит неприязненным взглядом.

- Антонина Валериановна утверждает, что принимала браунинг за игрушку. Ты его осматривала?

- Да. В отличном состоянии, последний раз смазывали дней десять назад. И я знаю место на обойме, где наверняка сохранились отпечатки пальцев того, кто это делал.

- Вы рассказываете весьма интересно, дорогая, но...

- Спасибо, Зина, все.

Зиночка улыбнулась и скрылась за шкафом, где на створках два кавалера скрестили шпаги.

До сих пор Знаменский допрашивал Прахову урывками - отвлекало общее руководство обыском. Но теперь дело наладилось и можно было заняться Праховой более основательно.

- Не скажете ли, зачем к вам приходил этот человек? - показал он фотографию Чистодела.

- Хотел отдать долг Борису.

- А этот?

Прахова долго рассматривала шантажиста.

- Какая неудачная фотография, даже не разберешь лица.

- Полно, Антонина Валериановна, фотография достаточно разборчива.

- Настя! Настя, милая, ты узнаешь этого человека?

- Первый раз вижу.

- Ну? Что я говорила?

- Антонина Валериановна, совершенно точно известно, что он пробыл у вас вчера более полутора часов.

- Да?.. Ну, если известно... Но в жизни он гораздо красивее.

- Так кто он и с какой целью вас навещал?

Прахова поправила прическу и устремила на Пал Палыча томный взор:

- Вам не кажется, что вы задаете нескромные вопросы?

- Такая работа.

- Ах, нет, я не в том смысле. Не забывайте, что я женщина, и как у всякой женщины у меня могут быть свои тайны. Вы следователь, вы должны быть психологом, как Порфирий Петрович у Федора Достоевского. Нельзя же так грубо, в лоб спрашивать даму, с какой целью ее посещал мужчина!