Татьяна Устинова - Отель последней надежды Страница 19

Видимо, он ожидал, что она возрадуется такой его высокой оценке, но она сказала, что Монферан не русский инженер, а француский архитектор, и про его смекалку она ничего не знает, зато знает, что он построил множество замечательных зданий в Санкт-Петербурге.

Американец посмотрел на нее внимательно и вдруг спросил, почему она так нервничает.

— Ай эм файн, — уверила его Надежда. — Со мной все отлично.

Американец пожал плечами.

— Это не праздное любопытство, — сказал он равнодушно. — Мне не нравится, как вы себя ведете, и этому должны быть какие-то объяснения.

— А как я себя веду?!

— Вы постоянно чем-то удручены, не находите себе места, много курите и стараетесь как можно меньше общаться с людьми. Вы или что-то скрываете, или у вас проблемы. Если проблемы, я бы хотел знать, какого рода. Вы должны с пониманием отнестись к моему вмешательству в ваши дела, ведь мне придется обеспечивать безопасность…

— Мои проблемы на безопасности главы вашего государства никак отразиться не могут!

Полковник Уолш посмотрел серьезно.

— Я могу настоять на том, что ваше присутствие в отеле нежелательно во время визита, — сказал он неторопливо. — В том случае, если я не пойму причины вашего странного поведения.

— Причины моего странного поведения в том, что от меня ушел муж, которого я горячо любила! — выпалила Надежда, ужасаясь тому, что говорит такие пошлости — «горячо любила», надо же!

Полковник очень разозлил ее. Даже не он сам, а то, что, оказывается, все переживания написаны у нее на физиономии, и он сразу заметил ее «странное поведение», и, должно быть, все заметили, — ужасно унизительно.

— Когда?

— Извините?..

— Когда ваш горячо любимый муж от вас ушел? — Это прозвучало так, словно муж внезапно помер, и Надежду это вдруг позабавило.

Он и вправду ушел, как умер. Даже не позвонил ни разу.

— Полтора месяца назад.

— Вы подали на развод?

— Я нет, мне это не нужно, а он — не знаю. Скорее всего, нет, потому что.., наверное.., он предупредил бы меня.

Тут она поняла, что совсем не знает, предупредил бы он или нет. Это в прошлой жизни она все про него знала, а в этой не знает ничего!

— Моя жена тоже ушла, — вдруг сказал американец. — И тоже примерно полтора месяца назад, как раз когда стало ясно, что мы готовим визит и летим в Россию.

— Как?! — поразилась Надежда.

Ей почему-то казалось, что такая беда может быть только у нее одной-единственной в мире. Нет, конечно, теоретически она знала, что миллионы людей расходятся, чтобы встретить потом кого-то еще и начать так называемую новую жизнь, но в глубине души все же была уверена — ни с кем, кроме нее, этого не могло случиться.

— Она получила повышение и назначение в Сиэтл. А мы все восемь лет прожили в Вашингтоне. Она сказала, что не может больше жить с человеком, которого никогда нет дома. А тут еще наши знакомые купили особняк в пригороде, а я на государственной службе и такой особняк не смогу себе позволить никогда. И она ушла от меня.

И он стал смотреть на собор, и Надежда стала смотреть на собор.

«Храм мой храм молитвы наречеца» — было написано золотыми буквами на темном граните, и буквы сияли в свете заходящего солнца, и американец спросил, что именно там написано. Надежда объяснила.

— А вы ее любили? — спросила она после того, как объяснила.

— Да.

— И вы долго были женаты?.

— Восемь лет. И еще жили вместе, когда учились в университете в Нью-Йорке. Она была смешная. Не умела говорить, не умела держаться. Потом всему научилась. Она талантливая и быстро все схватывает.

— И что вы теперь будете делать?..

Он не понял.

— Что именно я буду делать?..

— Да, да! Что вы будете делать? Как вы станете жить? Куда денете ваши восемь лет, университет, воспоминания, фотографии?! Куда вы денете жизнь, которой жили раньше и которой больше никогда не будет?!

— Вы так спрашиваете, — сказал он серьезно, — как будто я знаю ответы на эти вопросы.

— А вы не знаете?

— Нет.

— И я не знаю! Но я сегодня целый день хочу позвонить мужу, и все время думаю только о том, чтобы вы от меня отвязались и чтобы я могла просто набрать его номер и услышать его голос! Вы это понимаете?!

— Понимаю, — согласился Дэн Уолш. — Только ничего хорошего из этого не выйдет.

— Почему?! — закричала Надежда. — Ну откуда вы знаете, что не выйдет?! Вы что, пророк?! Кумская Сивилла?! А вдруг он сидит и ждет, и смотрит на телефон, и думает только о том, что я ему не звоню?! Вдруг он не решается мне позвонить, потому что он гордый и сильный человек и не может перешагнуть через себя?! А я позвоню, и все вернется и станет как было?! А вы мне мешаете! Вы и Лидочка!

— Я вам не мешаю, — процедил американец сквозь зубы. — Хотите, я отойду и стану под эту вашу колонну, которая может упасть на любого проходящего мимо, а вы звоните! Оттуда ничего не слышно, а вы мне потом скажете, изменилась ваша жизнь или нет! Хотите?!

— Да! — крикнула Надежда. — Да, хочу! Идите хоть под колонну, хоть к черту, а лучше всего в «Англию», а я прямо сейчас позвоню своему мужу!

И она выхватила из сумки телефон.

Слезы текли и капали на панель мобильника, и руки отчего-то тряслись, как будто она шизофреник или алкоголик. Нужно сходить к доктору Трутневу. Пусть он ей валокордин, что ли, дает! По тридцать капель ежедневно!

Американец не пошел ни к черту, ни в «Англию». Он оглянулся по сторонам, примерился и, опершись рукой, длинным прыжком перемахнул через заграждение, окружавшее запертый на ночь собор, проскакал по ступенькам вверх и исчез за колонной.

Надежда проводила его взглядом. В трубке длинно гудело.

— Да, — сказал совсем близко уверенный голос человека, по которому она так печалилась и который ее разлюбил. — Да, я слушаю!

— Павлуш, привет, — быстро выговорила она и утерла слезы. Господи, как она рада его слышать! — Это я.

Он помолчал.

— Привет.

И как только он сказал «привет», все стало ясно.

Он не ждал, не надеялся, не сидел с телефоном в руках. Гордость ни при чем. Он не собирался ей звонить и был не рад тому, что позвонила она.

У него изменился голос, и она, знавшая все его оттенки, поняла, что муж недоволен и боится. Недоволен тем, что позвонила, и боится того, что она будет страдать и плакать. Он не хотел ни слез, ни страданий.

— Что ты поделываешь? — продолжая игру, которую уже проиграла, спросила она бодро. — Где ты? Как ты?

— Да ничего я не делаю! — ответил он с раздраженной настороженностью. — Вот по городу гуляю. А тебе-то что?!.

— Как твои дела? — из последних сил продолжала она. — Все нормально?

— Да все у меня нормально! — Теперь он уже возмущался. — Все отлично!

— Ну и хорошо. — Сил не осталось, слезы лились все сильнее, попадали на губы и стекали по подбородку. — Тогда я больше не буду к тебе приставать, извини меня, пожалуйста.

— Пожалуйста, — извинил он ее и положил трубку.

Американец ходил под колоннами и рассматривал что-то, задирая голову.

Ни за что не стану его окликать. «Англия» — вот она. Доберется сам. Мне необходимо побыть одной.

Может быть, мне просто дойти до Дворцового моста и утопиться в Неве. И чтобы никто, ни один человек в мире не смел мне мешать!..

Все кончено, вот что означали этот звонок и раздраженная настороженность его голоса в трубке. Ничего не осталось, совсем ничего.

Держа телефон в одной руке, а сумку, которая волоклась по асфальту, в другой, она пошла в сторону Вознесенского проспекта. За Адмиралтейским садом вечернее солнце резвилось в Неве, и ветер с Финского залива трепал стяги, и Андреевский флаг сиял, как будто подсвеченный изнутри. Наверное, это был последний теплый ветер этим летом, несший с собой запахи речной воды и свежескошенной травы.

Скоро осень. Похолодает, и Нева станет свинцовой, и Петропавловский шпиль, потускневший и состарившийся, будет отражаться в темной воде. В Летнем саду полетят листья, и статуи оденут в фанерные белые саркофаги, как в саваны, и собака будет зарываться носом в опавшие листья, а первоклассники пойдут собирать багряные кленовые букеты, которые не проживут и одного дня — состарятся, пожухнут, станут трухой.

И я, подумала Надежда горестно. И я так же. Состарюсь, пожухну, стану трухлявой старухой. Буду сидеть на холодной крашеной скамейке над Невой, кутаться в куцую каракулевую кацавейку, и озноб будет пробирать меня до костей, и я никогда не согреюсь, потому что никому не нужна, и вместо крови у меня в жилах — тяжелая свинцовая невская вода!..

— Простите меня, — сказал кто-то рядом с ней. — Я не должен был вас провоцировать!..

Человек говорил на странном языке, кажется, не на русском, но Надежда почему-то его понимала.

Он пошел рядом с ней, и вдвоем они перешли дорогу и сосредоточенно перелезли через парапет Адмиралтейского сада. Сначала полезла она, а потом и он, сообразив, что именно нужно делать.