Леонид Федоров - Злой Сатурн Страница 19

Вдоль пруда дул резкий, колючий ветер, гнал по плотине солому и сухую желтую пыль. У берегов от хрупких льдинок холодная исетская вода казалась черной и неприветливой.

Андрей, продрогший в дороге, возвращался из Обер-берг-амта домой, уткнув нос в воротник полушубка.

У корчмы его кто-то окликнул. Оглянулся — Санников.

Был Федор оживлен. Лицо раскраснелось то ли от мороза, то ли от вина, выпитого в корчме.

— С приездом, — расплываясь в улыбке, приветствовал он Татищева. — Я вас давненько поджидал. Охоту имею книгу у вас попросить. Вы не бойтесь, верну в полном порядке.

Сходился Андрей с людьми всегда трудно, но этот человек, канцелярист, почему-то сразу пришелся по сердцу еще в день приезда…

— Пошли ко мне, — здороваясь, ответил Андрей. — Посидим, посумерничаем.

Дом, в котором жил Татищев, был угловым. Крепкий, рубленный из кондовых сосен, он выстроился в ряду таких же кряжистых строений. Одной стороной выходил на набережную пруда, из окон другой виднелась небольшая площадь с церквушкой. Перед домом — чудом сохранившаяся березка. Напротив — заводские корпуса.

Дверь открыл невысокий, тщедушный шихтмейстер Панфилов, занимающий бо́льшую часть дома. Недружелюбно покосившись на Санникова, поздоровался с Андреем, а когда Федор вошел в комнату, укоризненно прошептал на ухо Татищеву:

— Зря вы, сударь, с ним якшаетесь. Самый что ни на есть последний человек.

— Это почему? — удивился Андрей.

— А потому, что предан Бахусу, сиречь — пьет вина много и, окромя того, начальство не уважает. Вот поглядите! — Панфилов повернулся к свету, и Андрей увидел под глазом шихтмейстера густой лиловый синяк.

— Он вдарил. А ведь у меня — чин, пусть самый малый по табелю!

Андрей с трудом удерживался от смеха:

— За что же он вас… вдарил?

— По вредной лихости характера. Сидит намедни за столом в канцелярии и, вместо того чтоб пером скрипеть, по-латыни болтает. Что он там выговаривал, отколь мне знать? Я ту латынь ни с редькой, ни с квасом сроду не пробовал. А может, он что супротив начальства нес? Ну я господину Клеопину и доложил. А этот варнак словил меня вечером на плотине да и двинул кулаком, аж звезды из глаз снопом сыпанули. Вы уж от этого ирода держитесь подальше.

Зевая и почесываясь, шихтмейстер заложил дверь болтом и ушел на свою половину досыпать.

В комнате у Андрея было полутемно. Сквозь небольшое окошко слабо пробивался серенький свет. Федор в распахнутой бекеше сидел на лавке, уткнув лицо в широкие ладони. Когда Татищев высек огонь и зажег свечи в шандале, Санников поднял голову и глухо произнес:

— Слышал я все, господин Татищев. Мне лучше уйти. Что вам, в самом деле, с варнаком-то знаться?

Лицо Федора было бледно, глаза смотрели тоскливо и смущенно. Он встал и взялся за шапку.

— А мне плевать, что наболтала эта конторская крыса, — сказал Андрей, — и кто ему синяк поставил — неинтересно. Друзей я выбираю сам. Пришел — раздевайся, садись к столу.

Долго светилось окошко в комнате маркшейдерского ученика Татищева. Новые друзья, забыв про сон и усталость, сидели за полночь. Федор, родившийся в Уктусе, знал все новости, порой такие, которые знать-то не всякому положено.

— Лихие дела здесь творятся, — шепотом рассказывал он. — Прибег тут как-то кабальный Демидова горщик Афанасий Пермяков. Ну, по всему видать, не с пустыми руками явился. Я потом бумагу в Берг-коллегию переписывал и про это дело узнал. Горщик тот по велению Демидова на казенной земле самоцветы нашел и тайно от Горного начальства стал их для Акинфия добывать. Да, видно, с хозяином не поладил и сбег, прихватив лучшие камни. Думал у нас заступу найти. А господин Геннин самоцветы государыне в подарок отослал, прииск объявил казенным, беглого же к Демидову под стражей отправил. А тот бедолаге — камень на шею да в пруд.

Андрей выложил на стол пачку книг. Вытерев руки о полы сюртука, Федор бережно перебирал их. Перелистал одну, другую. Взял «Описание руд, обретающихся в земле». Повертел, удивился:

— Руки бы оборвать мастеру, что переплет такой сделал. Смотри-ко, одна корка толще другой. Что он, подобрать доски одинаковые не смог?

— Потом я тебе про того мастера расскажу, — произнес Андрей, отбирая у Федора книгу.

Тихо свистевший за окном ветер словно сорвался с привязи. Выл, беснуясь, хлестал в тонкую слюду ледяной крупкой. Андрей расстелил на полу волчий тулуп, кинул подушки.

— Куда ты, Федя, в экую непогодь в слободу пойдешь? Да и сторожа сейчас из крепости не выпустят, время позднее. Ночуй у меня.

Утром наружные двери еле открылись — буран намел за ночь большие сугробы. Низко над горизонтом вставало белесое солнце. Его лучи скользили по сверкающей пелене снега, зажигая тысячи ярких алмазных точек. Пруд стал белым, исчезла пугающая чернота холодной воды. Чистый снег прикрыл всю заводскую копоть и оставленную осеннюю грязь.

Вернувшись из Обер-берг-амта, Андрей записал в толстую, переплетенную в кожу тетрадь:

«Климат екатеринбургской провинции зело суров. И хотя по широте она мало чем отличается от московской, суровость эта поддерживается холоднейшим воздухом, поступающим сюда из страны Борея. Не приходилось мне еще видеть, чтоб так быстро зима наступала…»

За всю зиму только однажды Андрею пришлось спуститься в шахту заводчика Осокина для проверки границ земельного отвода.

Низкие сырые штольни, где, шлепая по воде, работали каелками изможденные люди, полумрак и духота — такого ему еще не приходилось встречать. Неужели и на казенных заводах так же маются люди?

В самом маленьком забое, таком низком, что пришлось согнуться вдвое, при тусклом свете бленды Андрей увидел стоявшего на коленях худого, изможденного человека. Сквозь прорехи в замызганной посконной рубахе проглядывало черное, костлявое тело. При каждом движении работавшего глухо позванивали тяжелые кандалы на ногах.

Заслышав шаги, человек обернулся, и Андрей в испуге отшатнулся: страшное, изуродованное лицо — рваные ноздри, на лбу и щеках выжженные сине-багровые клейма… Кандальный выронил кайло и рванулся навстречу Андрею. Тот отскочил, сунул руку в карман, пытаясь ухватить рукоять пистолета. Рудокоп замычал, широко раскрыл рот, показал обрубок языка, затем упал на колени, из глаз его на седую взъерошенную бороду потекли слезы.

— Что люди творят! — невольно вырвалось у Андрея. — Кто будешь?

Немой снова замычал и уткнул лицо в худые, грязные ладони… У Андрея больно сжалось сердце.

Уже наверху, выбравшись из клети, он обратился к штейгеру:

— Что за кандальный у вас в нижнем забое сидит?

Штейгер равнодушно пожал плечами:

— У хозяина приписных нет, так он каторжных от казны получает. Этого ему с Колывани прислали. Должно, тать какой-то!

«Чай, недаром ему работников дают, — думал Андрей, — даже в чужой беде корысть для себя выискивает». Весь кипя от возмущения, он прошел в контору Осокина, потребовал план отведенной земли под рудник.

Долго сидел над чертежом, сверяясь с записями своих измерений.

Осокин, недавно вышедший в промышленники, еще не успел набить мошну, был трусоват и сейчас с тревогой посматривал на Татищева.

— Вы, ваше сиятельство, — лебезил он, — если что не так, сквозь пальцы гляньте, а я, видит господь, в долгу не останусь.

Андрей исподлобья смотрел на заводчика, старался смирить гнев:

— Нижний забой на пятьдесят сажен перешел отведенную границу. Я там, внизу, метку поставил. Нынче же прекратить выработку.

— Немедля распоряжусь. Доверился людям, а они без моего ведома грань нарушили.

— Это не все, — холодно чеканил Андрей. — Незаконно добыта руда. Придется кроме штрафа уплатить ее стоимость.

— Ох! Голову варнаки сняли! — начал вопить Осокин. — И сколь же, ваше сиятельство, платить?

— В Обер-берг-амте подсчитают. Если не уплатите в срок — завод отберут, а самого на правеж поставят! — и, не слушая причитаний промышленника, Татищев вышел из конторы.

Через неделю повелением Геннина за нарушение горного устава был наложен на Осокина большой штраф. До тех пор, пока он не будет уплачен, рудник, а вместе с ним и завод прикрыли.

Осокин метался. Самолично прибыл в Обер-берг-амт, слезно просил о снятии штрафа.

— Разор и запустение настало. Совсем обнищал, и хоть таперя по миру иди.

Геннин слушал и брезгливо морщился. Наконец не выдержал, сухо произнес:

— Весьма опечален вашим бедственным положением. Но забота об интересах государства для меня превыше всего. А посему ничто изменить в своем решении не в силах.

Два дня околачивал пороги Горной канцелярии Осокин. Снова упрашивал самого генерал-лейтенанта, до смерти надоел Клеопину, а советник Гордеев при виде просителя хватался за сердце и, изобразив на лице смертную муку, надолго скрывался в сторожке. На третий день промышленник не выдержал. С оханьем и стонами вытащил из-за пазухи кошель и копейка в копейку выложил штраф.