Безумие толпы - Луиза Пенни Страница 19

– Прекрасно можешь, – сказал старший инспектор. – Просто ты боишься заглянуть слишком глубоко.

В этот миг Жан Ги ощутил, как в нем тоже поднимается ярость, заливая жаром шею и щеки.

– Мне нужно нечто большее, чем «не знаю». – Гамаш вперился взглядом в Бовуара. – Ты бросил свой пост. Фактически оставил вход без присмотра. Ты вошел с оружием в помещение, где назревали беспорядки, – сделал именно то, что я категорически запретил. Ты поставил под угрозу жизнь людей. Ты отдаешь себе отчет в том, что мы были в шаге от трагедии? И не потому, что могли застрелить меня или профессора. В панике и давке могли быть растоптаны сотни людей. Дети…

Гамаш замолчал, не в силах продолжать. Кошмарная картина стояла перед его глазами.

Морщины на его лице стали резче. Пытаясь сдержаться, он давился своими словами, своей яростью, и потому из его горла исходил какой-то странный звук. Звук, напоминающий предсмертный хрип. И Бовуару это показалось некой разновидностью смерти. Концом чего-то драгоценного и, как выяснилось, хрупкого.

Доверия.

Жан Ги смотрел на Гамаша, чувствуя, как мурашки бегут по коже; он понимал: если доверие умерло, то это он убил его.

Гамаш взял себя в руки и наконец выдавил:

– Ты только все усугубил.

Сказанное им прозвучало как пощечина. И эта пощечина заставила Бовуара очнуться. Он пришел в себя. И теперь ясно увидел, почему поступил именно так. Может быть, его объяснение не удовлетворит старшего инспектора, но будет понято тестем.

– Идола… – начал Жан Ги, но больше не успел произнести ни слова.

– Не смей перекладывать вину на свою дочь! Дело не в ней, и ты прекрасно это знаешь.

И вот тут Жан Ги взорвался.

– Я знаю… сэр, то, что я ее отец. А вы только дед. – Барьеры рухнули, он почувствовал себя свободным от любых ограничений. – Вы ничего не значите. Вы давно уже будете гнить в земле, а она останется с нами. Навсегда. А в какой-нибудь день это бремя ляжет на плечи Оноре. Так что не смейте никогда, к чертям собачьим, говорить мне, в ней дело или не в ней! Потому что в ней как раз все дело!

К концу тирады его рычание перешло в крик. Его пальцы вцепились в столешницу, и он в ярости, в неожиданном припадке безумия дернул ее так, что пирог с безе подпрыгнул и упал на пол.

В бистро повисла мертвая тишина – остальные посетители сперва уставились на Жана Ги, потом отвернулись, словно он вдруг разделся до исподнего. Обнажил то, что не принято показывать посторонним.

А потом, когда прозвучало это слово, он лишился и последних покровов, оставшись голым, как новорожденный младенец.

«Бремя. Бремя».

Тишина снова окутала их, слышались только тихие всхлипы Жана Ги, который с трудом дышал, борясь со слезами, застилавшими глаза. Он отодвинул назад свой стул. Вернее, попытался. Хотел встать. Уйти. Но он оказался слишком плотно втиснутым в угол.

А Гамаш все так же хранил молчание.

Жан Ги чуть было опять не сорвался в крик, он собирался потребовать, чтобы его немедленно выпустили из-за стола, но взглянул на старшего инспектора и увидел слезы на его глазах.

* * *

– Что с ними такое? – спросила Хания Дауд.

Кроме нее, никто не смотрел в ту сторону.

– Ничего, – сказала Клара. – Просто у них был трудный день.

– Вот как. – Хания узнала более крупного мужчину – старшего копа, она видела его сегодня в новостях. – Почему вы их не любите? Что они вам сделали?

– Ничего, – ответила Рут.

– И все же, наверное, они что-то натворили. Когда они вошли, вы показали так. – Хания выставила средний палец. – Кажется, это означает «идите в жопу».

Мирна удивленно вскинула брови.

– А еще это жест обожания, – пояснила Рут. – Если тебе вручат Нобелевскую премию, ты можешь начать свою речь с этого.

Хания Дауд улыбнулась, продолжая сверлить старуху жестким взглядом. Потом перевела его на полицейских.

– Они агрессивны. Не владеют собой. И наверняка вооружены. – Она огляделась. – Не думаю, что мне здесь нравится.

Глава девятая

Жан Ги опустил голову и закрыл лицо руками, пытаясь подавить рыдания.

Арман внешне оставался спокойным, хотя морщинки в уголках его глаз были влажными от слез.

Он достал чистый платок, толкнул его по столешнице в сторону Бовуара, а сам промокнул глаза салфеткой.

Наконец, вытерев лицо и высморкавшись, отец Идолы посмотрел на ее деда.

Но прежде чем Жан Ги успел заговорить, Арман сказал:

– Я прошу прощения. Ты прав. Теперь все в твоей жизни связано с Идолой и Оноре. Я должен был понять это. Прости меня. Я не должен был ставить тебя на этот пост. Я совершил ошибку.

В самой ситуации, созданной Эбигейл Робинсон, было что-то, пробуждавшее в людях худшее. Но что? Хотя Гамаш теперь стоял перед собственной неудобной правдой.

Профессор Робинсон обнажала ярость, хотя и не творила ее. Страх. И да, вероятно, даже трусость, которую люди скрывали. Она являла собой некую генетическую мутацию, провоцирующую болезни, которые обычно не проявляют себя.

Она действовала как катализатор. Но потенциал, болезнь уже существовали.

И теперь Эбигейл Робинсон путешествовала по всей стране, по всему миру в Интернете, своей сухой статистикой пробуждая в людях самые глубокие страхи, негодование. Отчаяние и надежды.

Жан Ги опустил глаза и, словно в коматозном состоянии, уперся неподвижным взглядом в руины лимонного пирога с безе.

– Что? – прошептал Арман, чувствуя, что Жан Ги выговорился не полностью. – Мне можешь сказать.

– Бремя. Я назвал собственную дочку бременем. – Он поднял опухшие глаза на Армана. – И…

Арман ждал.

– И именно это я имел в виду. – Он бормотал все тише, а последних слов было почти не разобрать.

Теперь в его глазах стояла мольба. Слезный крик о помощи. Арман протянул руку над столом, ухватил запястье Жана Ги.

– Ничего, – произнес он тихо. – Продолжай.

Жан Ги ничего не сказал, он сидел с приоткрытым ртом, часто дышал.

Арман ждал, его пальцы лежали на рукаве свитера Жана Ги.

– Я… – начал было Жан Ги, но замолчал, чтобы взять себя в руки. – Боюсь, но в чем-то… в глубине души я согласен с ней. В том, что касается абортов… Я ее ненавижу! – Он выпалил это на одном дыхании и посмотрел на Гамаша: какова будет реакция на такое заявление?

Ему ответил задумчивый взгляд тестя. Печальный.

– Продолжай, – почти прошептал Арман.

– Она говорит теми словами, которые и мне приходили в голову. Выражает то, что я пережил. Я иногда жалею, что никто, к примеру доктор какой-нибудь,