Пьер Вери - Убийство Деда Мороза Страница 2

Настойка была готова.

— Выпейте это горячим, господин кюре, а я пока положу вам в кровать грелку.

Кюре улегся.

— Грабитель потерпел неудачу, не думаю, чтобы он рискнул вернуться, — заметил Каппель.

Он вышел и отправился в ризницу. Здесь Каппель зажег свечу, вооружился дубинкой и поднялся по лестнице, ведущей в комнату наверху. В просторном помещении никого не было, лишь зияли распахнутые шкафы да по полу были раскиданы костюмы. Чадящий огонек огарка бросал красный отсвет на плащ Деда Мороза. Ризничий высунулся из окна, старясь взглядом проникнуть в темноту, заполнившую сад, откуда иногда доносился треск сухой ветки. Затем он перевел взгляд дальше, туда, где муаровой лентой медленно текла Везуза. Там находились Вогезы, а дальше Мольсгейм, Розгейм, Орберне — Эльзас, родина Каппеля.

Громкий удар в тарелки разорвал тишину. И тут же по городу разнеслась странная музыка. Отражаемые стенами узких улиц, доносились медленный и заунывный рокот турецкого барабана, мычание тромбона, крики трубы и пронзительный аккомпанемент флейты.

— Меня бы удивило, если бы он упустил случай, — пробормотал Каппель.

Под «ним» имелся в виду преподаватель, месье Вилар, долговязый, с костлявым лицом, густой щеткой волос и острым подбородком. Постоянно налитые кровью глаза придавали ему разъяренный вид.

Мортефонский духовой оркестр шествовал по городу с месье Виларом во главе и мальчиком, несшим значок, сбоку. Он состоял из шести музыкантов и шести мальчиков мортефонской хоровой капеллы. Шагали они воинственно — оркестр исполнял «Походную песню»:

Республика нас зовет —Умрем или победим…

Убеждения преподавателя, вольнодумца и республиканца до мозга костей, были известны всему Мортефону. «Походная песня» была его ответом на праздник святого Николая. Месье Вилар был родом из Живе, города, где родился композитор Мегюль. Видимо он выбрал для своих демонстраций эту песню потому, что она обладала двойным преимуществом — была написана одним из его соотечественников и выражала его собственные глубокие убеждения. На каждый религиозный праздник месье Вилар устраивал оркестровое шествие; по улицам Мортефона эхом разносилась «Походная песня».

Трубы смолкли, и энергично вступила хоровая капелла. На площади перед церковью, где несколькими часами раньше пели девочки, шестеро членов капеллы надрывали глотки:

Дрожите, Франции тираны,Гордыней и кровью пьяны!Свободный народ выступает:Ваши часы сочтены!

И под яростный удар тарелок оркестр подхватил припев:

Республика нас зовет —Умрем или победим…

Постепенно раскаты припева удалились и стихли. Ризничий вздохнул, задул свечу и крадучись прошел в церковь, слабо освещенную алтарной лампадой. Статуи святых в нишах казались живыми людьми, застывшими в угрюмой и тревожной неподвижности, готовыми к нападению. Гулко отозвавшийся в тишине звук собственных шагов напугал Каппеля, он так заспешил, что забыл даже преклонить колена перед алтарем. Немного позднее он уже подавал дома ужин аббату Фюксу.

— Я поразмыслил, Каппель. После того, что произошло, я не смею молчать. Ответственность слишком велика. И приближается Рождество… Завтра утром после мессы я еду в Нанси. Я решил обратиться к монсеньору.

— Это не так уж глупо, — фамильярно заметил Каппель. — В любом случае, хуже не будет.

Городок затих. Только из кафе «Гран-Сен-Николя» временами вырывались всплески смеха и шум веселого разговора. Ужинать везде закончили. Лампы горели на столах, и сквозь закрытые ставни просачивались узкие полоски света. Постепенно и они исчезали одна за другой. На порогах и в подъездах шевелились перешептывающиеся тени — подростки. Один из них рассказывал другому:

— Знаешь, старик, на следующий праздник я уже не буду одним из «троих детей святого Николая».

— Что так?

— Хаген не хочет. Говорит, я слишком вырос. Слишком много места в бочке занимаю. Да сам понимаешь, мне-то наплевать. Сигареты достал?

— Одну. Мы ее разломаем…

Ризничий вышел через заднюю дверь в садик. На улице ощутимо похолодало, дул пронизывающий ветер, землю прихватило морозом. Крадучись, а затем перейдя на быстрый шаг, Каппель отправился через поля. В руках у него были фонарь и кирка с короткой ручкой. Пройдя около километра, он оказался у развалин аббатства, и по истертым, заросшим мхом ступеням спустился в сырой подвал. Здесь он засветил фонарь и принялся внимательно исследовать стены. Он ощупывал изъеденный сыростью песчаник, временами легонько постукивал по нему киркой. Глаза за стеклами очков горели, грудь тяжело вздымалась — в такое время и в таком месте он являл собой воистину необычное зрелище: с благочестивым и одновременно лукавым выражением на узком лице, в высоком белом воротничке и сдвинутой на затылок шляпе. Шаря по стенам, он не переставал бормотать.

Внезапно он бросил кирку и затопал ногами. Потом поставил фонарь, с размаху уселся на большой камень и вздохнул. Возбуждение вдруг сменилось отчаянием — он качал головой слева направо и справа налево.

Но и этот упадок сил быстро прошел. Каппель встал, вынул из кармана пиджака палочку с развилкой на конце и взял ее двумя руками, как это делают искатели подземных источников. И стал очень медленно обходить помещение, лицом к стене и почти касаясь палочкой камней.

Неделю спустя в скромной квартире, выходящей во двор, на первом этаже дома на улице Валуа, в Париже, раздался стук. Медная табличка на двери гласила: «Проспер Лепик. Адвокат Парижского суда».

Дверь открыл молодой человек; он провел посетителя через темную прихожую в комнату, обстановку которой составляли три кресла и широкий, заваленный пухлыми папками стол. Вдоль стен стояли стеллажи, заполненные внушительного вида кляссерами, размеченными по алфавиту от А до Z. Книжный шкаф содержал сборники правовых актов, подборку «Знаменитые процессы», антологии знаменитых защитительных речей и большое количество трудов по криминалистике.

— Одну минуту, пожалуйста, — сказал молодой человек, указывая посетителю на кресло. — Я секретарь мэтра Лепика и сейчас же сообщу ему о вашем приходе.

Он легонько постучал в дверь, на которой красовалась эмалированная табличка с несколько неожиданной надписью: «Частное владение».

Комната, куда он вошел, разительно отличалась от предыдущей. Здесь стояли только две разобранные походные кровати и больше никакой мебели, кроме двух заваленных одеждой табуретов и дорожного сундука, превращенного в шкаф; вместо ночного столика были приспособлены две коробки, на которых валялись разнообразнейшие предметы: сигареты, баночки с клеем, будильник, резиновый шнур, пустой стакан, коробка сигар, адвокатская шапочка, бумажный веер, фотоаппарат. Отклеившиеся от сырости обои свисали клочьями. Рядом со сломанным пианино валялись башмаки и тапки. В углу на маленьком столике стояла взятая напрокат газовая плитка. Одна из конфорок горела, в кастрюльке закипала вода. Под столиком скопилась куча грязной посуды.

Мэтр Проспер Лепик, адвокат Парижского суда, лежал в кровати, уставясь в потолок.

— Это священник, — прошептал секретарь.

— Черт. Уже?

Лепик подскочил на кровати, бросил взгляд на будильник, потом поднес его к уху.

— Разумеется, он остановился… Жюгонд, попросите его подождать. Я… У меня совещание с двумя коллегами.

Жюгонд вернулся в первую комнату.

— Господин аббат, мэтр Лепик просит меня принести вам его извинения. В настоящий момент он заканчивает в своем кабинете вместе с двумя коллегами, обратившимися к нему за советом, изучение очень деликатного дела, которое должно слушаться со дня на день. Он сможет принять вас только через четверть часа. Мэтр Лепик очень сожалеет… К нему обратились неожиданно…

— Ничего страшного, — любезно ответил священнослужитель, — я подожду, — и вынул из кармана требник. Жюгонд уселся за стол и придвинул к себе одну из папок. Она, как, впрочем, и остальные, была набита чистой бумагой. Подойдя к книжному шкафу, молодой человек вытащил толстенный труд о наследствах, притворился, что изучает его, некоторое время размышлял, и, наконец, выпятив нижнюю губу и склонив голову, с видом человека, нашедшего, что́ возразить на несостоятельную аргументацию, окунул перо в чернила и лихорадочно застрочил: «Когда я был маленьким, я не был большим. Вторник. Среда. Четверг. Пятница. Яблоко от яблони недалеко падает. Когда-то Франция называлась Галлией. Галлы, наши предки…» Он писал, что приходило в голову, изображая перегруженного делами секретаря адвоката.

Все вокруг него служило той же цели. Папки были набиты чистой бумагой, кляссеры распухли от старых газет. Стол и кресла Лепик получил от торговца мебелью, для которого выиграл спорный процесс, а хозяину квартиры задолжал за два срока, и не знал, как расплатиться.